БАХЫТ КЕНЖЕЕВ

 

 

 

МЫТАРИ И БЛУДНИЦЫ

 

 

 

 

 

 

 

 

Часть третья  .

 

ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА В ЮНОСТИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

            Я появился на свет от честных родителей в Москве, которой оставалось еще три неполных года бедовать под железной пятой престарелого диктатора, вступать под мраморные своды лучшего в мире метрополитена имени Кагановича, разделять праведное негодование диктора Левитана, убежденно обличавшего происки американского империализма, и его же задушевный восторг при чтении официальных реляций о трудовых победах - иными словами, в 1950 году, в середине века столь же многострадального и бестолкового, как и все миновавшие, а вероятно, и будущие века, точнее же - второго августа этого года, в день Ильи-пророка. Ломкий, едва ли не рассыпающийся в пальцах номер "Вечорки", истребованный мною в читальном зале Исторической библиотеки, напоминает, что день этот,  пусть и не в честь моего рождения, был отмечен весомыми, чернильно-лиловыми грозовыми облаками, беззвучными молниями и запоздалым громом, катившимся с Ленинских гор по протяжному Нескучному саду, мимо Первой Градской больницы и дальше, к парку культуры и отдыха имени Горького, где скульптуры мускулистых барышень круглый год щеголяли целомудренными, цементными под трикотаж, купальниками, и подросшие послевоенные юноши в полотняных штанах, смеясь, спешили по пузырящимся от ливня аллеям, прикрывая размокшими газетами своих шаловливых спутниц в беспомощных перманентных кудряшках, и закрывался из-за дождя знаменитый аттракцион "Летающие люди" - длинный молот на оси, с противовесом на одном конце и сиденьем - на другом, и находились охотники вымокнуть до нитки в открытых кабинках колеса обозрения, зато с головокружительной высоты без очереди полюбоваться прекрасной нашей столицей, возводящимися махинами высотных зданий, зеленеющими бульварами,  комфортабельными желто-синими троллейбусами и мудро глядящими монументами, висящим на стальных цепях Крымским мостом и убранной в гранит рекою, змеящейся к таинственному и древнему Кремлю. На набережной ЦПКиО, вероятно, и стояли в июне месяце мои родители, матери уже нельзя было долго гулять, и она не без зависти смотрела вслед целеустремленному речному трамвайчику, с которого доносился усиленный мегафоном голос экскурсовода - порт пяти морей... кондитерская фабрика "Рот Фронт"... строительство Академии имени Фрунзе... Сохранившаяся фотография почти не потрескалась: торжественно прямящиеся будущие родители, отец уже не в гимнастерке со следами убранных погон, а в довольно приличном, хотя и не идеально выглаженном парусиновом костюме с пуговицами, похожими на бельевые, мать - в черно-белом ситцевом платье в крупных розах, не слишком умело расставленном на животе, и в руке у нее эскимо - не прямоугольно-машинное, как сейчас, а в виде надкушенного сверху усеченного конуса, покрытого шоколадными бородавками и потеками. А уличные пирожки   с капустой или с повидлом? а нежнейший зефир в том же шоколаде, продававшийся не только коробками, но и поштучно? а жизнерадостные радиопесни, звучавшие едва ли не из каждого открытого окна? Через два месяца уже алела рябина, чувствовалась в воздухе осенняя усталая призрачность, и - блестящие, ладные, в сказочных вырезных шляпках - начинали падать с чахлых городских дубов первые желуди.  Мама катила по песчаной, шуршащей аллее громоздкую коляску, где под атласным, совершенно голубым ватным одеялом причмокивал во сне ваш покорный слуга, не слыша, как бодро доносилось из репродуктора, скрытого в желтеющей  листве: "И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова..." - а мать шла по  аллее, как всякий человек, катящий коляску с младенцем, то есть не спеша, хотя и не совсем уж черепашьим шагом,  и напор хора за спиною постепенно слабел, и она на секунду чувствовала безотчетное беспокойство от того, что вот-вот сойдет на нет эта энергичная мелодия, под которую как-то особенно хорошо гуляется, но уже зарождалась музыка спереди, уже явственно слышалось из другого репродуктора: "золотая моя столица, дорогая моя Москва..." - она улыбалась, а я все посапывал и улыбаться еще, кажется, не умел. 

            Нет-нет, несмотря на козни американских империалистов и их марионетки Иосипа Броз Тито, несмотря даже на атомную бомбу и отдельных нерадивых хозяйственников - главное было в другом, потому что давно кончилась война, отменили карточки, отцу дали московскую прописку, словом, жизнь была хороша, и мои родители радовались своему хиловатому, но спокойному нравом первенцу не меньше любых других родителей в мире, а может быть, даже и больше, потому что мое появление как бы окончательно скрепляло заключенный по большой страсти брак, на который косо посматривали родственники с обеих сторон. Мать, умница и красавица с дипломом историка, могла, вероятно, рассчитывать на лучшую партию, чем подобранный с улицы отставной капитан артиллерии, поселившийся к тому же на переполненной жилплощади моей вдовствующей бабушки. Кроме того, мой дядя с отцовской стороны был, как стало принято выражаться впоследствии, репрессирован, а это в те годы означало порядочное пятно на биографии. Отцовская же родня, обитавшая в пропахшем степной полынью, бараньей шерстью и копченым лещом Оренбурге, была настроена не столько против мамы, сколько, по неизвестным причинам, против самой Москвы, и долго добивалась, чтобы молодые жили у них.  Но кто же в здравом уме и в трезвой памяти согласится даже ради великой любви обречь будущих детей на провинциальное прозябание - без метро, без театров, без посыпанных сахарной пудрой эклеров на прилавках булочных-кондитерских. Тем более, что после рождения сестры нам, наконец, дали отдельную комнату в огромной и подвальной коммунальной квартире близ Кропоткинских ворот.  Отец, строго говоря, никакой профессии, кроме военной, не имел, и молодое семейство достаточно победствовало: мать двоих детей не брали на работу по специальности, она устраивалась то воспитательницей в детсаду, то пионервожатой; отец внештатно преподавал в двух или трех  школах военное дело - не только фрунт, но и стрельбу из малокалиберной винтовки, способы защиты от химической и ядерной атаки, начала советского патриотизма, который, конечно же, следовало защищать с оружием в руках, и уж, разумеется, не с малокалиберной винтовкой.  Впрочем, и военным, и учителем смертоубийственного дела мой отец стал, как я понял значительно позднее, если и не по недоразумению, то по житейской необходимости. Дошкольником я хаживал к нему на уроки: ложился на тяжелый мат, обтянутый шершавой искусственной кожей, старательно пытаясь удержать дрожащую вороненую мушку в прорези прицела, и с трудом нажимал на курок, и с безумной надеждой бежал по скудно освещенному коридору тира забирать мишень, обыкновенно пробитую только в районе внешних кругов с постыдными  цифрами - единицей, двойкой, изредка четверкой.  Зато я мог хвастаться дворовым приятелям стреляными гильзами от винтовочных патронов, из которых выходили крошечные, но исключительно пронзительные свистки.  Двор был огромен, он до сих пор украшен полусгнившей беседкой и гипсовым бюстом основателя государства, а комнаты, в которой мы жили, уже много лет как нет: весь подвал перестроен под офис совместного предприятия средней руки, и только пятно сравнительно свежего асфальта перед окном указывает место, где родители держали грядку цветов в полтора квадратных метра, пышно именовавшуюся палисадником. Прости мне сентиментальность, читатель, но разве не писал поэт

                        ...о том, кто жгучею тоскою

                        томился по краю родном,

                        и вдруг узнал бы, что волною

                        он схоронен на дне морском...

Еще не ведая полного значения этих строк, я томился над ними, предчувствуя их приложимость к судьбе любого - и даже, возможно, моей собственной, хотя поверить в это было примерно так же трудно, как в неизбежность смерти или в бесконечность вселенной. 

            Палисадник на дне морском: настурции, золотые шары, анютины глазки, горчащий кресс-салат, богатый витаминами и выраставший с невозможной быстротой.  Астры: совершенно совершенные игольчатые сферы, бордовые внутри, белые на кончиках лепестков, от которых исходило необъяснимое ощущение морозного утра. Когда цветочница изменяет родине, Алексей? Когда продает нас-турции.  Отцветали, и превращались в твердые зеленоватые орешки с острым запахом. Весной, когда палисадник был еще совершенно зелен, дядя Саша приносил пятикопеечные букеты ландышей, полезных для сердца, не произрастающих в неволе. И почти сразу они воплощались в музыку - у нас была хорошая радиола, с чистым звуком, пластинки почти не шуршали, ты сегодня мне принес не букет из алых роз, не фиалки, и не ЛИИИИЛИИИ! Протянул мне просто ты эти скромные цветы, но они такие МИИИИЛЫЕ!

            Я напевал в углу, выводя из себя сестренку, и вдруг мать замерла над эмалированной миской картофельных очисток, прислушиваясь.  (Полчаса назад она с позором бежала с кухни, где кипела очередная коммунальная ссора, и расположилась готовить за обеденным столом). Погоди, сказала она, погоди. Пропой еще. Я покраснел, заподозрив издевку, но в тот же вечер был приглашен дядя Саша, умевший играть на мандолине, у мальчика талант, промолвил он авторитетно.  Я вышел во двор, где кругом стояли старые липы, уже облетавшие по причине позднего сентября, подошел к товарищам, игравшим в помятый резиновый мяч, одна половина синяя, другая зеленая, и посередине - вытертая красная полоса. У меня абсолютный слух, похвастался я, повторяя чужие слова.  Ну и дурак, ответили мне.  Обида оказалась не единственной: слух мой не был абсолютным, следующей весной я провалил экзамен в музыкальную школу, и до сих помню, как стыдно было брести потом по Кропоткинской с отцом, крепко сжимавшим мою руку.

            Не расстраивайся, папа, сказал я.

            Я не расстраиваюсь, сказал он через силу, я все равно тебя люблю, Бог с ней, с музыкой, к тому же ты попробуешь поступить на будущий год. Попробуешь?

            Сколько огорчений принес я отцу и матери, начиная с самого нежного возраста.  Начиналось все - лучше некуда. Был я младенец тихий, и месяца в три-четыре уже мог преспокойно проспать всю ночь, не тревожа ни родителей, ни многочисленных домочадцев, теснившихся на бабушкиной жилплощади.  Не болел ни одной из страшных детских болезней. Не капризничал, не выклянчивал игрушек.  В старшей группе детского сада одолел все толстые книжки, которые воспитательница читала моим сверстникам вслух.  Но разве чтение - это тот талант, которого так ожидал во мне отец? А других у меня не было  - пел я скверно, рисовал отвратительно, на уроках труда изготовлял поделки выдающегося уродства и ненадежности, а к тому же был подвержен припадкам самой мрачной меланхолии, согласитесь, не слишком привлекательной в мальчишке, особенно если он - кожа да кости, и вообще непонятно, в чем держится у него душа.  Стоит ли объяснять, какое двусмысленное положение я занимал среди сверстников. Меня уважали, как уважают очкариков и зануд, у меня списывали, у меня спрашивали ответы на арифметические задачи, но и, разумеется, презирали - и хотя очков я в жизни не нашивал, но занудой, действительно, был первостатейным.

            Чтение тому доказательством: еще лет с восьми по воскресеньям с самого раннего утра я приходил в районную библиотеку, перестроенный изнутри белоколонный особнячок у Зубовских ворот, до самых сумерек снимая со стеллажей то одну книгу, то другую, и присаживаясь с ними тут же, на дощатом полу. К двенадцати годам все тома темно-синего Жюль Верна и пыльно-голубого, с бело-красными буквами на корешках Марка Твена были прочитаны от корки до корки. Капитан Блад, таинственный корсар в золотых эполетах, стал моим задушевным товарищем - возможно, не по благородству своей натуры, но по головокружительным поворотам судьбы, которая кидала его с эшафота на пиратский корабль, с рабских плантаций острова Барбадос - в объятия нежной Изабеллы, а там и прямиком в губернаторское кресло, которое до того занимал его самый заклятый враг.  Востроглазый, круглолицый Лермонтов казался много интересней приглаженного, благопристойного Пушкина в шутовских бакенбардах.  Слабохарактерный. но отважный гайдаровский барабанщик стрелял из отцовского маузера во врагов народа. И много было другого - увлечение мое разрасталось не столько вглубь, сколько вширь, без всякого очевидного направления. Пытаясь отвадить меня от воскресных сидений в душной библиотеке, а заодно и выяснить, чего же я на самом деле хочу,  мама подписалась на "Детскую энциклопедию", но и ее поглотил я от корки до корки, от одного долгожданного тома к другому, впервые узнав о всемогущих пластмассах, о кукурузе - королеве полей, о гражданской войне, о взорванном и возрожденном Днепрогэсе,  о недавно реабилитированной алхимии и прочих прелюбопытнейших предметах. Уж не помню, когда - но на увесистую коробочку настоящих патронов, стащенную с отцовского урока, были выменяны у Толика Афонина темно-розовые "Занимательные задачи и опыты". Пропажа так и не обнаружилась, а многие эксперименты, к большому негодованию соседок, были поставлены: например, обнаружилось, что если доверху налить обыкновенный граненый стакан обыкновенной водой из нашего протекающего крана, затем закрыть картонным квадратиком и перевернуть, то вода преспокойно останется в стакане, а кусок свинцового кабеля, забытый нерадивыми рабочими на дворе, прекраснейшим образом плавится в совке для мусора, и, выливаемый хоть в тот же стакан с холодной водою - застывает в виде фигур замечательной причудливости. Выяснилось также, что если положить на клетку шахматной доски пшеничное зернышко, на второе - два, на третье - четыре, и так далее, то общее количество зернышек значительно превзойдет количество атомов, из которых состоит  солнечная система: я ошибся в своих вычислениях, зато обнаружил простой  выход в ту самую бесконечность, которая до сих пор не умещается у меня в голове. Пространство моего детства было стесненным: квадратный двор, оштукатуренные стены подвальной комнаты, узкий, хотя и длинный коридор, по которому, будто тени по царству мертвых, бродили увядающие фабричные работницы и молчаливые согбенные пенсионерки. Отец, да одноногий точильщик дядя Федя (клянусь, что не заимствовал его из романов Саши Соколова! он существовал, и даже подарил мне разрозненный комплект игрушечной железной дороги, сворованный Бог весть где, а недели за две до гибели под колесами трамвая, - вполне исправный электрический счетчик), так вот, отец и одноногий точильщик с вечно помятой и как бы озадаченной физиономией были единственными взрослыми мужчинами в нашей квартире, где обитало человек двадцать, а может быть, и двадцать пять. Их имена и повадки ускользают от меня, размытые водою времени, и как жаль, что я так мало запомнил из своего детства, ведь заходили же соседки к нам смотреть КВН и "Голубой огонек", ведь собирались мы под новый год на кухне, и они, морщась, пили водку из граненых лафитников, а я с чисто мужской лихостью опорожнял свой собственный лафитник с крем-содой - и я мог бы расспросить их о жизни - нет, не смог бы! Вряд ли со мной стали бы откровенничать, а теперь почти все они, вероятнее всего, уже умерли и лежат под землей,  если же и живы - не найти ни адресов, ни телефонов. А когда тридцать, сорок или двести лет тому назад я бежал по желто-коричневой метлахской плитке нашего коридора со столовым ножом в руке, и споткнулся, и покатился через порог кухни, и рассадил себе висок, и заревел от страха и боли - то они отошли от трех газовых плит, от баков с бельем и луковой шелухи, и сгрудились вокруг меня, и забинтовали бесталанную голову, а одна из них, пожилой крестьянский ангел, пахнущий хозяйственным мылом, растративший юность по общежитиям, а молодость - на поиски мужа среди других теней, не вернувшихся с войны, она поцеловала меня в лоб, и погладила по волосам, и утешила  мои слезы.  Как звали ее?

            Мне было лет двенадцать; ранним вечером я выходил во двор в куцем перелицованном пальтеце в ненавистную серую клетку, отпускал сестру копаться в песочнице, а сам, задрав голову к небу, смотрел на звезды, пробивавшиеся сквозь листву. Теперь я редко смотрю на звезды. А тогда, казалось, они по одной опускались на мой забинтованный лоб, словно стрекозы, и улетали, оставляя ощущение прохлады - странно, ведь я уже знал, что звезды - это огромные костры, горящие в непредставимой дали, и до ближайшей из них лететь добрых четыре года, и то если с принципиально недостижимой скоростью света. Прихотливые узоры светлых точек в ночном небе. Я умел распознавать некоторые созвездия, я с дрожью в сердце отыскал Млечный путь (различимый только в самые ясные вечера) и задумался. Он положительно не мог состоять из звезд. Это было бы уже недоступно даже разумению взрослого. Чего на свете больше - песчинок в песке морском (вычитанном из Пушкина), или звезд? Отец велел мне подумать, мать посмотрела в сторону, и я впервые заметил, что она уже не так молода, не так ослепительна, и волосы у нее стали не такими пышными, а кожа на руках загрубела от стирки и мытья посуды в оцинкованной лохани. Выходило, что звезд больше - их было бесконечное множество, а песчинки, если перебирать их всю жизнь, по тысяче в секунду, все-таки можно было пересчитать. Пространство и время, словно два моря, омывали мой двор, мои звезды, мой мелкий рыжеватый песок, в котором иногда попадались чертовы пальцы - продолговатые, со сколами, куски оплавленного кварца, по народному поверью - след от удара молнии, а по словам отца - окаменевшие доисторические твари.

            Звезды противоречили окружающему миру.  И дело вовсе не в том, что они были лучше. Понимаешь ли ты, втолковывал я сестре, что они легкие, а вокруг нас - тяжесть? Сестра не понимала, как, впрочем, и товарищи по школе - с этих разговоров, с которыми я навязывался встречным и поперечным, окончательно и утвердилась, вероятно, моя печальная репутация зануды. И атлет Коля Некрасов, и футболист Игорь Горский, и остроумец Ваня Безуглов, и даже розовощекий, чуть смахивающий на поросенка Володя Жуковкин, более снисходительно встречавший мои отвлеченные излияния - иные поставили на мне крест (о девочках уж и не говорю), иные стали задирать меня по углам, иные обходились насмешками. Упаси Господь видеть в этом драму непризнанного вундеркинда или некий символ противостояния выдающегося человека косному окружающему миру. Полагаю, что тот же Ван Гог (с которым ни в коей мере не отваживаюсь себя сравнивать), покуда не начал на почве преданности искусству отхватывать себе уши опасной бритвой, был вполне нормальным подростком, а в мемуарах преподавателей лицея, где пару раз упоминается юный Сашенька Пушкин (опять же, никаких высокомерных уподоблений) не обнаруживается особых признаков будущей гениальности. Нет, детское одиночество  - это просто карта, которую мы вытягиваем наугад из небесной колоды, и вспоминаю я о нем - просто так, потому что другого детства у меня не было и, скорее всего, уже не будет. Добавлю только, что рассуждения о звездах, морском песке и иных подобных предметах, моя отрада в томительные часы перед сном на пружинистом диване у подвального окошка, не избавляли меня от подростковых страданий, даже напротив, усугубляли их чрезмерно. Надо ли объяснять, что и в двенадцать лет голубоватый лед Патриарших прудов, в мелкую пыль рассекаемый фигурными коньками подруги, стоит решительно всех звезд на свете? Конечно, не один я был в классе занудой: Лена Соколова читала ничуть не меньше, а тщедушному Лерману тоже нередко устраивали пятый угол - и в какой-то момент он даже искал моей дружбы, с тайной целью создать братство угнетаемых. Я не согласился, и более того - сам начал не то что заискивать перед классными коноводами, но во всяком случае пытаться доказать им, что и в Татаринове может отыскаться известная польза.  Низко, но объяснимо: и не в те ли отдаленные годы родился во мне проклятый максимализм, вечная жажда получить все или ничего?

            Сами эти понятия - все и ничего - определялись по незрелому  детскому разумению, однако вряд ли я с тех пор стал преследовать цели более истинные - а с другой стороны, что есть истина, как говаривал один высокопоставленный римский чиновник на исходе своей долгой и утомительной командировки в жаркую страну носатых сборщиков налогов, непривлекательных девиц легкого поведения и дурно обтесанного мрамора варварских храмов. 

            Жизнь если и не близится к концу, то перевалила далеко за середину. Я все чаще замечаю особую укоризну во взгляде небольшого бюстика дона Эспиносы (алюминий под бронзу, выпуск Ленинградского завода имени чего-то несусветного), украшающего мой письменный стол - хотя, по правде сказать, это не мой стол, а хозяйки квартиры - нечто хлипкое, узенькое, без ящиков, второпях сварганенное из крошащейся древесностружечной плиты, фанерованной под красное дерево. За окном начинают перекликаться большие краснохвостые птицы, название которых мне неизвестно, компьютер издает успокаивающий легкий гул, похожий на пение телеграфных проводов (что ничего не означает, потому что компьютеры в моих руках ломаются легче соломинки в пальцах скучающей девицы). Я  не работаю. И философствовать мне наскучило. Я закрываю глаза и переношусь в угловую полуподвальную комнату с редкими, тронутыми ржавчиной железными решетками на обоих окнах.  Мать и сестра давно спят, уличные фонари горят через один, так что в комнате почти совершенно темно. Повизгивает коротковолновый приемник нашей радиолы, указатель мягко движется по яично-желтой стеклянной шкале, где начертаны волшебные и недостижимые имена: Рим, Иерусалим, Дублин. Отцу меньше лет, чем сейчас мне, военное дело в школах отменили в порядке борьбы за мир, и к шести утра он должен отправляться на Красную площадь продавать билеты на автобусные экскурсии по достопримечательным местам столицы - сравнительно денежная работа, в которой он стыдится признаваться родным и знакомым. Он устает, редко разговаривает с нами, и ничего не читает, кроме газет, а часам к девяти начинает настаивать на том, чтобы мы шли спать под свои одеяла в накрахмаленных пододеяльниках.  Чтобы не мешать детям и жене, он поставил регулятор звука на самое тихое деление, а сам склонил ухо почти вплотную к динамику, скрытому за пупырчатой гобеленовой тканью.  Его напряженное лицо в зеленом свете радиоглаза тревожно и прекрасно.

 

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

            Мы с матерью возвращались домой из детской поликлиники: сквозь заснеженный двор, мимо пустынного сквера, обнесенного невысоким чугунным заборчиком, мимо озябшего багровоухого милиционера у коста-риканского посольства, мимо увенчанного куполом склада лесоматериалов, где раньше размещалась церковь Николы на Могильцах. На днях явилась моя седовласая и решительная бабушка. Нас с сестрой выгнали гулять. Я подсматривал с улицы в щель между гардинами, сшитыми  из простыней: абажур, свисавший с потолка, светился апельсиновым светом, и трое за столом озабоченно склонялись над дымящимися чайными чашками и стеклянными розетками, в которых грузно краснело заветное клубничное варенье. В том году я начал страдать мигренями - недомоганием, конечно, аристократическим, однако мучившим меня ужасно. Приступы настигали меня чаще всего по воскресеньям, в библиотеке; в душном, пропахшем книжной пылью воздухе, словно в весеннем льду,  зарождались промоины, быстро засасывавшие сначала текст на странице, потом и саму книгу, а затем и портреты великих писателей на стенах, а там и все помещение читальни. В задней комнате, где обычно по очереди отдыхали две тихие библиотекарши, лежал я на кушетке, прикрытый собственным пальто, и пытался уговорить себя, что скоро начну видеть, как обычно. Однако расстройство зрения сменялось сверлящей болью - и вместо того, чтобы хохотать над похождениями Остапа Бендера или рыдать над судьбой злополучного Оливера Твиста (до счастливой развязки оставалось еще добрых две сотни страниц убористого текста), я смотрел в потолок, напрасно силясь забыть о раскаленной игле, пронзавшей мой правый висок, и выжигавшей, казалось, все, ради чего стоило жить на свете. Вызванная по телефону мать, вздыхая, повязывала мне вокруг шеи колючий клетчатый шарф, опускала уши кроличьей шапки, бережно отводила домой, отпаивала горячим молоком, и кухонным ножом раскалывала на три части взрослую таблетку горького, но спасительного лекарства. К возвращению озабоченного отца (по воскресеньям он обычно работал) я уже выздоравливал, хотя и пребывал в прескверном настроении (кажется, именно тогда вычитал я в словаре замечательное, уже поминавшееся выше слово "мизантропия"). Не читалось, не игралось в математические головоломки, не думалось - и напрасно просила меня сестра рассказать ей еще одну страшную сказку  про Тентика-соломенные ножки, обитавшего в вентиляционном ходе, и редкими вечерами, когда родители уходили в кино, нещадно шуршавшего в поисках свободы.  Говорят, эскимосы умеют вполне комфортабельно обитать в одном помещении огромными семьями: обращаются друг к другу только по крайней нужде, двигаясь же по своему чуму, тщательно и умело избегают взаимных прикосновений и даже взглядов. Нам тоже приходилось осваивать это умение - я знал, что когда отец после ужина читает газету под абажуром, мы с сестрою должны сидеть тише воды, ниже травы, а лучше всего - вообще уйти во двор, играть с товарищами под внимательными взглядами престарелой Марьи Ильиничны и вовсе уж ветхой Татьяны Всеволодовны,  которые сиживали в полуразвалившейся беседке даже в самую лютую стужу. Неужели эти серые платки такие теплые, думал я. Когда я страдал от своей мигрени, когда следил за неловкими движениями матери, поливавшей цветы в горшках на подоконнике, и неподвижностью отца за его газетой - мне и самому хотелось на улицу, но я был слишком слаб, я отворачивался лицом к стене, вместо сна приходили страшные видения, я стонал, и отец с матерью одновременно подходили к дивану и кто-то из них клал руку мне на лоб, и я успокаивался, но засыпал все равно нескоро. Свет под апельсиновым абажуром гасили. Отец уходил читать газету и курить на огромную кухню, где посредине стояла массивная, щербатая от старости деревянная скамья для стирки, мать садилась у меня в изголовье. Неблагополучие висело в подвальном воздухе, и герань пахла больницей.

            Так продолжалось полгода едва ли не каждую неделю.  После прихода бабушки меня отвели к доктору Бартосу (которого я прекрасно знал по домашним визитам), и я вздрогнул, когда ледяной никелированный стетоскоп коснулся моей рахитичной груди. Органических недомоганий не обнаружилось, повторял я с удовольствием, мигрень отнесли за счет слишком быстрого роста, но телосложение мое оказалось астеническим, реакции - замедленными, пальцы - слишком холодными - одним словом, толстяк доктор  прописал мне внутривенные вливания, и в тот же день, изнывая от гордости, я отправился с рецептом в аптеку, где и получил две картонные коробочки цвета оберточной бумаги, а в них - по десятку ампул и небольшому кусочку того же картона, обсыпанного алмазным порошком. Медсестра, позевывая, проводила картонкой по горлышку ампулы, обматывала его ваткой и без видимого усилия обламывала, а затем другой ваткой, влажной от спирта, касалась моего обнаженного локтевого сгиба. Я дрожал от страха и любопытства, наблюдая, как она вынимает из никелированной коробочки с кипятком чрезмерно длинную и толстую иглу, как перевязывает мне резиновым жгутом плечо, чтобы набухли вены - и очень скоро они действительно обозначались под кожей багрово-синими ручейками,  медсестра хищным взглядом выискивала самую толстую, и, ущипнув ее, пыталась всадить ту самую иглу - блестящую, полую, со скошенным кончиком. Я бледнел и бодрился, пока она советовала мне отвернуться, чтобы не было страшно, и мотал головой, бурча, что где-то в Америке уже есть шприцы такие тонкие, что укалываемый совершенно не чувствует боли. Расхохотавшись, медсестра сделала чуть заметное движение своей крепкой рукой, я охнул и понял, что лучше было бы все-таки отвернуться. Вместо того, чтобы нажать на поршень, она чуть-чуть отвела его назад, и в стеклянную трубочку шприца ворвался клуб темно-багровой жидкости - как капля чернил взрывается в стакане с водой, с той разницей, что речь не о физическом опыте шла (а я уже щеголял перед одноклассниками словами вроде "диффузия" или "гравитация"), а о моем живом теле. Обошлось без обморока, разумеется - медсестра левой рукой протянула мне другую, заранее припасенную, ватку, и я с благодарностью вдохнул едкий, вышибающий слезы из глаз запах нашатыря.

            Как и полагается развитому подростку, возвращаясь домой по зимнему переулку, я размышлял на отвлеченные темы, благо по дороге мне не попался никто из моих мучителей со двора напротив (другая беда, едва ли не пуще моей школьной). Это невозможно, думал я, как же так. Разве я кусок мяса на двух ногах? Разве, в отличие от животных, человек не видит своего высшего предназначения в поисках смысла жизни? Почему же (рассуждал я, приближаясь к кованым, дореволюционным еще воротам нашего двора, на которых с индейскими криками, далеко разносившимися в морозных сумерках, катались мои сверстники) этот высокий разум обречен ютиться в такой прозаической оболочке, не только подверженной головным болям и бессоннице, но иногда и столь непристойно выявляющей свою млекопитающую сущность? Да, я слишком много читал в те годы, и голова моя была нафарширована заемным лексиконом. И все же было грустно, и, наверное, с того январского дня я и начал, подобно любому подрастающему человеческому детенышу, задумываться о собственной неизбежной смерти - а равно и о том, чем ее, пакостницу, возможно если не остановить, то по крайней мере - я очень гордился, когда отыскал это слово - уравновесить. Загробной жизни, понятное дело, не существует, рассуждал я, а советская наука еще не умеет делать человека бессмертным (хотя, несомненно, достигнет этого во вполне обозримом будущем), как же можно существовать, точно зная, что все это рано или поздно кончится? чем такое лучше, чем ждать в камере смертников ответа на просьбу о помиловании?  Но я стеснялся задавать отцу и матери подобные вопросы, и уж тем более не отважился бы обратиться с ними к школьным учителям. Проблема равновесия, иными словами - душевного покоя перед лицом конечности бытия - оставалась открытой, как любил я повторять сам себе, засыпая на нашем узком и коротком диване, под лучами луны, пробивавшимися в щели между занавесками.

            Той зимой отец внезапно стал обращать на меня больше внимания. За работу по воскресеньям платили вдвое больше, но он начал все чаще и чаще отказываться от сверхурочных и ездить со мной к новой станции метро "Щелковская". В пяти минутах ходьбы начинался обширный лес с множеством заснеженных просек.  Были куплены лыжи с креплениями в виде прочных резиновых лент, был извлечен из кладовки давно не использовавшийся термос, и в брезентовый туристический рюкзак у меня за плечами (слишком большой для всех этих припасов) укладывались бутерброды и сухие шерстяные носки. Двенадцатилетнему мальчишке, даже книгочею и зануде, льстит внимание отца, и если есть у меня счастливые воспоминания детства, то вот они: ранним январским утром мы стоим в коммунальном коридоре перед шкафчиком с различной хозяйственной ерундой и спорим с отцом, какую выбрать лыжную мазь - на улице легкий морозец, но синоптики буквально к полудню обещали оттепель, верить им, конечно, не приходится, но и застревать в мокром снегу тоже нет никакой охоты. Мы долго спорим, и блуждающие по квартире фабричные работницы пытаются вступить в наш разговор, потому что по воскресеньям чувствуют себя особенно одиноко. Я побеждаю: мы выходим на лестничную клетку и ожесточенно натираем шероховатую поверхность лыж темно-зеленым бруском мази, а не светло-желтым, как настаивал отец - я пьянею от запаха скипидара и смолы, а когда снег, словно по указке с небес, вдруг и впрямь начинает, словно сереющая губка, источать оттепельную влагу, лыжи легко скользят по гололедице, но у меня и в мыслях нет злорадствовать. Отец, четко взмахивая лыжными палками,  далеко обогнал меня, и я, пытаясь стать ему настоящим сыном, выбиваюсь из сил, лишь бы не отставать слишком сильно, а когда нагоняю (он незаметно сбавлял ход, когда шестым чувством ощущал за спиною мои старания) - преувеличенно тяжело дышу, и кричу ему, смеющемуся, как нечестно побеждать малолетних, ты бы еще сестренку сюда позвал, ее обогнать вообще можно в два счета, а у меня еще и рука плохо сгибается (на последнем внутривенном вливании медсестра нещадно исколола меня, разыскивая податливую вену - но все они словно сговорились в тот день,  все исхитрялись убегать от иглы, не ведая, что она несет облегчение всему моему злополучному организму).  А в одну из суббот был в ГУМе куплен транзисторный приемник весом всего в полкило, и наши лыжные прогулки стала сопровождаться сладчайшими песнями Майи Кристалинской и Эдиты Пьехи, и я почувствовал себя почти героем молодежных повестей из журнала "Юность" - думающим, спортивным, не чуждым достижений современной техники, строителем светлого будущего.

            Уже прошел знаменитый съезд правящей партии, на котором разоблачили  преступления тридцатых годов, связанные с культом личности. С экранов "Рекордов" и "КВНов" не сходили популярные комики Тарапунька и Штепсель, с хохлацким акцентом певшие под гармошку сатирические частушки. "В магазине на всех полках синтетические елки...." начинал Тарапунька голосом, подозрительно похожим на те, которыми оглашались победные сообщения о перевыполнении планов. "Чтоб купить такую елку, - ехидно завершал Штепсель, - надо зубы класть на полку!", и Боже мой, сколько в этом нехитром юморе было небывалого либерализма, недоступного непосвященным, не знавшим, например, что еще на памяти наших родителей правящая партия, ссылаясь на вред природе и религиозные пережитки, не позволяла наряжать ни настоящих елок, ни синтетических, тем более, что последних тогда еще не имелось в природе. В космос регулярно засылались в крошечных ракетах отважные космонавты, иногда люди, чаще собаки, жизнерадостно лаявшие на орбите, а потом непонятно куда пропадавшие, и как отрадно было знать, что в самом важном деле, которое только есть у человечества, мы обгоняем этих самодовольных американцев, и коли уж так, то, несомненно, в самом недалеком будущем опередим их и по всем остальным статьям, а уж о французах и прочих вообще нечего говорить - мы посылаем на околоземную орбиту белозубых лейтенантов, которые на третьем витке уже производятся в майоры, а у них силенок хватило только на запуск какой-то жалкой кошки. Мудрено ли, что с таким всенародным одобрением была принята очередная программа правящей партии, и по всем афишным щитам запламенели плакаты, выдержанные в новом стиле сдержанного оптимизма, и жестоковыйные рабочие вздымали победные знамена, и все это дважды в год перерастало в апофеоз всенародного счастья - в демонстрацию трудящихся, стройными колоннами струящуюся по Москве. Сколько было воздушных шаров, сколько портретов основателя государства мудро щурились со стен и плакатов, со значков и книжных обложек, сколько толстух-мороженщиц, если их хорошенько попросить, впридачу к ледяному сладкому бруску давали еще и кусочек сухого льда, дымящего и булькающего после того, как бросишь его в лужу или в чашку с водой! По телевизору едва ли не каждую неделю шли индийские фильмы, и несравненный Радж Капур на языке хинди пел о том, как тяжела участь бродяги. И когда субботними вечерами мы всем семейством ходили к бабушке купаться (горячей воды в квартире не было), то неизменным зеленым огнем светились по дороге две огромные рекламы, вознесенные на крыши высоких домов-близнецов и призывавшие, соответственно, пользоваться услугами Госстраха и хранить деньги в сберегательной кассе,  и это было так же справедливо, прекрасно и неизменно, как окружающий мир, где мы стояли в очереди на новую квартиру, пользовались бесплатной медицинской помощью и действительно прибегали к услугам Госстраха, куда моя хозяйственная мама, ведавшая семейными финансами, ежемесячно вносила по четыре рубля пятьдесят копеек, чтобы мы с сестрой к совершеннолетию получили по астрономической сумме в пятьсот рублей.

             Громоздкий термос в крупных алых цветах, такой же китайский, как нижнее белье "Великая дружба" и тушенка "Великая стена".  Тушенка навсегда исчезла, нижнее белье отца износилось, на жестяных стенках термоса появились царапины и вмятины - китайцы, оказавшись ревизионистами, хотели отвоевать у нас остров Даманский, где наши ребята-пограничники дали им достойный отпор. Однако термос мы не без труда достали еще во времена великой дружбы, как и вечное перо матери, и пользоваться им было не зазорнее, чем отцу - его трофейным немецким портсигаром. От  вишнево-красного чая, в котором плавали распаренные листочки,  шел обильный пар, и наши бутерброды с сыром на бородинском, пахнущем солодом хлебе, охладились настолько, что казались промерзшими. "Как хорошо," - сказал я. "Да," отвечал отец.

            Снег в ту зиму сошел быстро, и рецепт доктора Бартоса сработал - после всех мучений в процедурном кабинете мои мигрени почти прекратились (чтобы возобновиться лишь через много лет), и я, записанный родителями в воскресную секцию общей физической подготовки на стадионе, все чаще отправлялся все в ту же районную библиотеку. Как было признаться им, что в секции надо мной смеялись еще больше, чем в школе, что я не умел ни прыгать, ни метать гранату, ни играть в футбол, ни плавать, и стыдился не только своих неуспехов, но даже собственного щуплого тела?   Как было объяснить им, почему даже по воскресеньям тянет в читальный зал их хилого сына, которого в будние вечера палкой не выгонишь на улицу, и не оторвешь от книги даже ради фильма с Радж Капуром? Я бы и сам на их месте беспокоился: книги вещь хорошая, но не в ущерб же живым интересам, которые должны быть у двенадцатилетнего. К тому же, как уже говорилось выше, круг моего чтения был беспорядочен, охватывая не только Катаева и Дюма, не только популярные книги по естественным наукам, но и все, что попадалось под руку, от журнала "Здоровье" до брошюр по идеологическому воспитанию и статистических сборников.

            Тренер моей секции (до сих пор люблю тренеров из отставных спортсменов, этих молодых еще людей со стариковскими повадками) в конце концов не выдержал и позвонил моим родителям. Оказавшийся дома отец оторвался от своей газеты, накинул новый серый плащ, деловито прошел по коммунальному коридору, на ходу разминая свой "Беломорканал" и, вероятно, тайно радуясь возможности выкурить неурочную папиросу на свежем воздухе. Через десять минут он уже входил в библиотеку, и я, вместе со своим журналом "Вокруг света", где рассказывалось о непонятных, абсолютно круглых каменных шарах, которые до сих пор находят в джунглях Коста-Рики, готов был провалиться сквозь дощатый пол пустой и тихой читальни.  "Мне надоело туда ходить," - быстро проговорил я. Отец, безучастно кивнув мне, заговорил с библиотекаршей. Та протянула ему мой формуляр. "У Алеши  очень, очень широкий круг интересов, Борис Александрович" - донеслось до меня.  "А это ему читать не рано?" - осведомился Борис Александрович, указывая пальцем на книгу в самом конце списка.  "Он развитой мальчик," улыбалась библиотекарша.

            "Итак, молодой человек, - отец вызвал меня в коридор, - в последнее время мы увлекаемся экзотерикой?" "Ну и что," с тоской сказал я, еще не ведая, к чему он клонит, и ожидая вспышки гнева.  "Ты что-нибудь в этом понимаешь?" спросил отец неожиданно мягким, даже ласковым голосом, и снова, как мне показалось, с необъяснимой надеждой. "Немного," соврал я.  На самом деле за полтора воскресенья чтения я вынес из толстенного учебника истории экзотерики для вузов разве что восторг перед старинными гравюрами с портретами аэдов прошлого, окруженных крылатыми женщинами, ангелами и райскими птицами. Дома никого не было.  Отец долго рылся в нижнем ящике комода среди старых облигаций и документов - там были паспорта родителей, свидетельство о браке, свидетельства о рождении - мое и Аленкино, орденская книжка, военный билет, сложенные вчетверо справки неизвестного назначения. Наконец из шершавого довоенного конверта был извлечен твердый прямоугольник наклеенной на картон фотографии. "Это  Ксенофонт. Мой брат, твой дядя".

            Смущенный коротко стриженый человек лет двадцати пяти смотрел прямо на меня. Был он в грубоватом хитоне, напяленном поверх гимнастерки, с лирой, которую почему-то держал под мышкой, в простеньком сосновом венке с единственной веточкой лавра. (Я не знал тогда, что носить такой венок имеют право только члены высшего круга). Никаких крылатых женщин и меланхолических ангелов - зато через весь подиум за спиной у Ксенофонта тянулся лозунг: С лирой в руках - на строительство нового мира, а внизу, как бывает на курортных фотографиях, каллиграфическая надпись сообщала: Второй съезд советских экзотериков, Москва, 1936.

             Ксенофонт  Степной? - вдруг сообразил я. - Но как же...

            Аэды часто берут себе псевдонимы.

            Тот самый, - я напряг память, -  в творчестве у которого преобладали мотивы эстетства и буржуазного гуманизма? Почему ты никогда мне не говорил?

            Отец, кажется,  уже и сам пожалел о своем порыве. А я решительно не понимал, радоваться мне или огорчаться. Экзотерика вызывала у меня положенное благоговение. Лицо у молодого человека, ничуть, кстати, не похожего на моего отца, было симпатичное, я бы даже сказал, вдохновенное, и хотя только что вышедшая "История экзотерики", в  чтении которой уличил меня отец, посвящала ему всего полстраницы, в начавших появляться в те годы мемуарах о Ксенофонте писали с почтением и грустью.  В свое время он, добившись приема у престарелого Самария Рабочего, явился к нему чуть ли не в лаптях и исполнил несколько эллонов собственного сочинения.  Через три года Ксенофонт уже преподавал в Академии советской экзотерики, а еще через полтора года навсегда исчез (Самарий Рабочий благополучно скончался в своей постели еще до разгона Академии, отчего и сохранил свой посмертный статус классика).  Но тогда, в год полета Валентины Терешковой и кубинского кризиса, я был озадачен не меньше, чем если бы узнал, например, что дядей мне приходится какой-нибудь поп или царский генерал. К тому же  всякий раз, когда шли передачи из гимнасиев, отец, кряхтя, тянулся к своим папиросам и уходил курить в коридор, а мать, стоило ему выйти из комнаты, переключала наш КВН на другую программу.

            Он тоже читал без разбору, - вздохнул отец, - и тоже провалился в музыкальную школу.  И тоже мучился мигренями. В детстве я всегда над ним смеялся, он даже на лошадь толком сесть не умел. Дед с бабкой до сих пор хлопочут о реабилитации.

            Что такое реабилитация, спросил я.

            Когда власти признают, что человек был несправедливо осужден.

            Постой, папа, а разве реабилитировали еще не всех пострадавших от культа личности? Не всех? Это же несправедливо.

            В каждом случае надо разобраться, - отец пожал плечами, - а случаев было много. Но он был огромный талант. Хотя сам я небольшой специалист в этом искусстве. Глеба оно погубило, а так... вещь, конечно, возвышенная, но для знатоков, а не для отставных артиллерийских капитанов. И, на самом-то деле, не для мальчишек вроде тебя. Куска хлеба не дает, положения в обществе, пожалуй, тоже. Поэзия - и та выгодней.

            А какой же в ней смысл?

            Красиво, - сказал отец, - очень красиво. И больше ничего. Никакого другого смысла. Так, по крайней мере, говорил Глеб, а я ему всегда верил.

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

            В великом знании - немалая печаль, и кто умножает знания, умножает скорбь.

            Знаменитость в двадцать шесть лет, возмужавший Ксенофонт, вероятно, давно бы стал мировой звездой, гремел бы, как сейчас Ястреб Нагорный, от дружественной Чехословакии до коварной Америки, и в мою детскую голову не укладывалось, зачем было подвергать безобидного аэда необоснованным репрессиям (выражение я усвоил из тогдашних газет).

            Как замечательно было бы хвастаться своим гениальным дядей перед одноклассниками, сколько я мог бы у него узнать.

            Я лежал на спине, прислушиваясь к ровному дыханию отца и беспокойному - матери, в лицо мое сквозь подвальное зарешеченное окно бил свет одинокого и невеселого зимнего месяца. Мне не спалось; мне мерещилась натопленная до духоты, как бывало в старой Москве, профессорская квартира с высокими потолками в доме стиля модерн где-нибудь в Чистом переулке, с постоянной полутьмой в кабинете хозяина, с зеленой лампой на столе, с грамотами и старыми фотографиями, заботливо застекленными и развешанными по стенам, мерещились родственные чаепития зимними вечерами, чудились, наконец, умные, хотя и чуть покровительственные речи дяди Глеба - почему-то я был  уверен, что домашним он никогда не позволил бы именовать себя Ксенофонтом. Не повезло, думал я, родители, конечно, любят  меня, но они люди невыдающиеся, лишенные настоящих талантов.

            Что толку жалеть о прошлогоднем снеге, о талой воде, несущей льдины под весенним мостом. Той зимой я как-то незаметно сблизился  со своим одноклассником Володей Жуковкиным, сообразительным, хотя и вяловатым поздним сыном народного скульптора, который обитал на улице Самария Рабочего в квартире, заставленной шкафами и сервантами красного дерева, и жаловался мне, что четырех комнат им все-таки маловато. "Давай посчитаем, - склонял он свою круглую голову, по всей видимости, повторяя слова народного скульптора -  как ни крути, нужен кабинет отцу, нужен кабинет матери, нужна комната мне самому, потом гостиная, и в результате в квартире нет ни столовой, ни библиотеки." Я сочувственно кивал, понимая, что у сильных мира сего свои проблемы. Володя дружил со мною не вполне бескорыстно - незамысловатые шутки, идеи, анекдоты, которые я, сидя с ним за одной партой и будучи мальчиком живого ума, по стеснительности шептал ему на ухо, на ближайшей же перемене выдавались им за свои собственные, немало послужив укреплению репутации моего товарища. Я не обижался: Володя был принят в компании моих мучителей, и потому как бы обеспечивал мне своеобразную защиту. Кроме того, что греха таить, я любил бывать у Жуковкиных. Даже запахи в этой квартире стояли совершенно иные - не стирки, не борща, не папиросного дыма, а застарелого и неколебимого уюта, зеленых, как у Мэгритта, антоновских яблок, всегда лежавших грудой на хрустальном блюде с единственной, едва заметной щербинкой, запахи роз, натертого паркета, трубочного табака и духов "Красная Москва".

            Однажды, когда Жуковкин-старший вернулся из мастерской раньше, чем обычно, Володю послали в магазин, а я забрел на кухню, где маститый художник варил кофе в особом коническом медном сосуде (домработница, кажется, была в отпуске). Я попросил прощения, я долго перетаптывался перед тем, как спросить его, единственного знакомого мне человека искусства, слышал ли он о Ксенофонте Степном, и верно ли, что того погубила экзотерика.

            "Ксенофонт, - повторил за мной скульптор и рука его совершила непроизвольное движение, словно потянувшись к лире, - кто же не слышал о Ксенофонте... Ах, мальчик, какой был аэд... на последнем концерте его полчаса не отпускали с подиума... а розы, какие были розы, и какие женщины. Кто тебе рассказывал о нем?" - приподнял скульптор кустистые брови.

            "Так, разные", солгал я.

            Жуковкин-старший быстрым движением убрал конический сосудик с огня, и отблеск газового пламени на мгновение отразился на благородной черни кованого металла.

            "Не знаю я, что его погубило, - вздохнул он, - стольких пересажали и перестреляли, до сих пор опомниться не можем. А впрочем, культ личности его погубил, - внезапно добавил он другим голосом, не растерянным, а как бы  деловым, - как и многих других верных сынов и дочерей партии.  Хотя... "

            Он налил угольной жидкости с коричневой пенкой в крошечную фарфоровую чашку, подул на нее, поставил на кухонный стол и осторожными шагами отправился в кабинет, и почти сразу же  появился оттуда с пластинкой в потрепанном квадратном конверте. "Вымой лицо и руки", бросил он мне, и я не посмел ослушаться. "Садись", он указал на кресло и, осторожно опустив на пластинку рычаг проигрывателя, со скрещенными на груди руками отступил в сторону окна. Октаметры для публики Ксенофонт нередко писал по-русски, но после первых же слов, почти терявшихся в ровном рокоте его лиры, я озадаченно встрепенулся: было совсем непохоже ни на Самария Рабочего, ни на Ястреба Нагорного, ни даже на считавшегося сложным Благорода Современного, не говоря уж о том ширпотребе, который показывали по телевизору и передавали по радио.  Эти слова звучали - каждое само по себе, не сливаясь в осмысленный текст, и даже, казалось, ничуть не соответствуя медленным, чуть ленивым звукам струн. Я начал ерзать в кресле, я бросил взгляд на народного скульптора, и вдруг увидал, что тот замер, словно парализованный, прикрыл глаза, и на лице его застыло выражение почти физической муки, и внезапно я сам ощутил холодок в пальцах, потом в спине, потом болезненное томление в сердце, а потом это все стало нестерпимым, и сладостным, и горьким,  а потом игла щелкнула, и Жуковкин-старший, вздрогнув, бережно снял пластинку с проигрывателя и вложил ее обратно в конверт, и глаза его снова стали сухими, сосредоточенными, выражавшими постоянную заботу о неведомых собеседнику вещах.

            Поди поиграй с собакой, пока Володи нет, бросил мне народный скульптор, исчезая за дверью своего кабинета.

            Снежно-белый Жуковкинский сенбернар чудно скалил огромные зубы цвета (подумал я) слоновой кости, и небольно покусывал мне руку, потом явился Володя с авоськой, в которой болталось две бутылки молока (доказательство, что горшки обжигаются не богами), и мы сели за домашнее задание по географии: раскрашивать бледные контурные карты и снабжать их положенными названиями. Баренцево море, Земля Франца-Иосифа, Чукотка, Колыма, огромные, ледяные, совершенно пустые пространства. Пришла с работы мама Володи, и подала нам чаю с овсяным печеньем, и Жуковкин-старший, уже переодевшийся в драповый домашний пиджак, зашел мягчайшими шагами, чтобы полюбоваться на толстячка-сына, аккуратно укладывавшего на карту слои акварельной краски. За окном грохотали грузовики, рокотали троллейбусы, шуршали и повизгивали тормозами осанистые "Волги" и старомодные "Победы" - шум, да еще негаснущий по ночам уличный  свет были единственными недостатками легендарной улицы Самария Рабочего, зато выходила она почти прямо на Красную площадь, и именно по ней, меж облицованных гранитом и мрамором громадин, змеилась в праздничные дни добровольная демонстрация трудящихся, на нее стекались ручейки из окрестных переулков, и строгие, но добрые милиционеры в белых гимнастерках, подпоясанных широкими и даже на вид скрипучими ремнями, стояли на всем протяжении улицы не слишком плотным, однако же непроницаемым кордоном, чтобы в стройные ряды не затесался ненароком какой-нибудь диверсант или просто праздношатающийся, непроверенный, не занесенный в списки и,  соответственно, недостойный участия во всенародном празднике. Предметом "Новостей дня", которые крутили в кинотеатрах перед сеансом, нередко были демонстрации трудящихся на западе - тоже, конечно, добровольные, однако же предпринимаемые не от полноты чувств, а ради восстановления попранных прав - и Боже мой, как жалко мне было эту неплохо одетую молодежь, рвущуюся со своими плакатами сквозь стальную стену полицейских - а те, звери, нещадно молотили демонстрантов резиновыми дубинками по голове, волокли их, упирающихся, в свои зарешеченные машины, и, по всей видимости, тут же отвозили на расстрел в ближайшем овраге.

            "Каким же героем должен быть этот оператор, - волнуясь, делился я с Володей Жуковкиным, - Наверняка его тоже избили полицейские, арестовали, а пленку он ухитрился передать на волю через сочувствующего тюремщика".

            И Володя Жуковкин, похрустывая припасенным в кармане овсяным печеньем, соглашался со мною на все сто процентов, и даже сам добавлял живописные подробности ареста и казни отважного киножурналиста.

            Впрочем, в итоге прогулки мы приходили к выводу, что оператор, скорее всего, был наш, советский, и пользовался журналистской неприкосновенностью, потому что в противном случае (регулярные расстрелы в овраге) подобные кадры быстро бы исчезли из кинохроники, а они не только не исчезали, но повторялись едва ли не в каждом выпуске.  Отчасти успокоенные своими логическими выкладками, мы вступали в тишину и таинственность квартиры (ничуть, правда, не походившей на тот образ, который мерещился мне в лунном свете сквозь зарешеченное окно) и возвращались к контурным картам, а на улице темнело, и в открытую форточку залетал неповторимый запах оттепели в Москве - тающий снег, бензиновый перегар, размокшие ветки лип по бульварам  и скверам. Баренцево море было синим, Колыма и Чукотка - коричнево-желтыми, как и полагается тундре, дальше к югу акварель зеленела, и массивный растрепанный медведь ломал сосновые ветки, продираясь сквозь нетронутую тайгу, и вдруг потягивал носом, и разворачивался обратно в чащобу, почуяв, что он уже не единственный хозяин тайги, что отважные комсомольцы уже пролагают по ней бетонированное шоссе, и не ждут милостей от природы, а совершенно напротив, сидя у костра, распевают под гитару песни своих отцов, довершая то, чего последние не успели завершить на  ратном поле.

            Сейчас уже не вспомнить, в самом ли деле тогдашние подростки поголовно мечтали, закончив школу, по комсомольской путевке отправиться в глухую Сибирь на строительство если не Братской ГЭС, к тому времени уже почти  воздвигнутой, то какой-нибудь иной стройки века. Думаю, что вряд ли. А с другой стороны, белозубый Кобзон не уставал с неизъяснимым счастьем в голосе распевать о том, как под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги,  - и я, грешный, нередко мурлыкал себе под нос эти или подобные им слова. Многие в моем классе бредили о поездке, например,  добровольцем на сбросившую цепи американского империализма Кубу, где моложавые барбудос среди банановых пальм попеременно танцевали самбу, рубили сахарный тростник, и отражали атаки контрреволюционеров.  Всеобщая любовь к острову Свободы коснулась и меня: когда в школе объявили новогодний костюмированный бал, отец вдруг загорелся, а почему бы и нет, сказал он, мы с тобой, Алеша, всех заткнем за пояс.

            Бедный мой отец, как он хотел помочь мне.

            К концу ноября в журнале "Пионер" отыскались чертежи костюма космонавта: картонный шлем с целлофановым забралом, картонный же, оклеенный серебряной бумагой, скафандр, ранец с кислородными баллонами на спине. Был куплен в "Детском мире" картон, клей, фольга на бумажной подложке, суровые нитки - не катастрофический, но заметный расход. Были организованы семейные вечера: после каждого ужина отец кроил и резал, мама сшивала куски картона, предварительно проделывая в них отверстия сапожным шилом, и даже сестренка, поблескивая ревнивыми глазами, работала с клеем и фольгой.   Я волновался, примеривая доспехи покорителя космоса, я злился, когда куски картона плохо состыковывались, я гордился отцом, которому пришла в голову такая беспроигрышная идея, я нацепил шлем в пустом и гулком классе, приладил детали костюма, посмотрел в карманное зеркальце, я вышел на сцену и постарался двигаться, как положено космонавту в невесомости - слегка вперевалку, однако с чувством собственного достоинства, я - едва ли не единственный раз за все детство - рыдал в туалете для мальчиков, когда первый приз дали Коле Некрасову, а  костюм его состоял всего-то из накладной бороды, да брезентовой куртки защитного цвета, да пилотки, да деревянного пистолета на поясе  - зато он изображал героя с острова Свободы, и стоило ему выйти на сцену, как весь зал заревел: Куба, любовь моя. Остров зари багровой... ну и так далее, хотя странно, что я запамятовал слова этой песенки, которая в те годы звучала по радио едва ли не ежедневно.

            И еще об острове, который доцент Пешкин называл "островом осознанной необходимости": на исходе весны я начал по воскресеньям ходить в парк Горького на встречи филателистов. Помню удачный день, когда я поменял скучнейший защитного цвета дирижабль тридцать восьмого года на мавританскую серию из мира животных. Пожилой простак, предложивший мне эту крайне выгодную сделку, казался весьма довольным, вероятно, по недомыслию, потому что дирижабль (содранный с обнаруженного в коммунальном чулане письма)  был абсолютно и безнадежно советский, а мавританские степные волки, львы и гиены - напечатаны в три краски и по похожести не уступали цветным открыткам.  Потолкавшись еще среди владельцев пинцетов и кляссеров, вдоволь налюбовавшись на чужие богатства, я услыхал вдалеке музыку: давали концерт на открытом воздухе, где на  краю толпы и встретил я двух бородатых парней в пилотках, смуглых, какими бывают только иностранцы, и, трепеща от робости, подошел к ним, и спросил, действительно ли, и один из них с восхититительным акцентом сказал что да, и тогда я подарил ему свой пионерский галстук, который от волнения не хотел развязываться, а он снял со своей брезентовой пилотки настоящий кубинский значок, изображавший мачете в негритянской руке, и прицепил его на мою клетчатую рубашку, и я задохнулся от счастья, и отошел в сторону, где меня (когда кубинцы исчезли) притерли к ограде комнаты смеха двое активистов лет по восемнадцати, отрекомендовались комсомольским патрулем и с каменными лицами осведомились, с какой целью я приставал к иностранцам.

            Это же кубинцы, залепетал я, с острова Свободы, наши друзья.

            Сегодня кубинцы, сказал активист, значки, марки, завтра югославы - жвачка, сигареты, а послезавтра американцы - валюта, наркотики, секретные сведения.

            Начинают с малого, поддакнул другой, грозно нависая надо мною всем телом.

            В просвете между деревянными рейками, из которых состоял забор комнаты смеха, я видел свое отражение в одном из кривых зеркал - карлик, сущий карлик на толстых ножках, с непомерной котлообразной головищей и рудиментарными ручками, беззащитно сжатыми на бочковидной груди.  Радость моя мгновенно сгинула, заменившись сначала страхом, а затем - самым натуральным стыдом. Активисты брезгливо просмотрели мой альбомчик с марками для обмена и потребовали вывернуть карманы: два грецких ореха, помятая ириска, горсть медной мелочи, скопленной на возможную покупку английских колоний (ценившихся значительно больше французских и уж тем более испанских, так что как грибник измеряет удачу своего похода количеством белых, так и достоинство марочной коллекции мои сверстники мерили числом Каймановых островов, Антигуа и Родезии, украшенных мягким девическим профилем Елизаветы Второй), несколько домашних черных сухарей, которыми снабжала меня московская бабушка. Действительно, заливался я краской, за отважными революционерами идет слежка по всему миру, даже в Москве на них, возможно, охотятся наемные убийцы, мудрено ли, что наша правящая партия охраняет их жизнь и покой... ну ладно, я, допустим, заговорил с ними без всякой корысти, ну а вдруг они встретились бы с настоящим фарцовщиком? Они, бойцы армии Фиделя, могли бы подумать, что в Советском Союзе к ним относятся не с обожанием и восторгом, а как к рядовым иностранцам, у которых можно выменять шариковую ручку на матрешку.  Хорошо ли это? увещевал меня синеглазый активист. Очень плохо, искренне вздыхал я.  Нет, ты должен это себе как следует уяснить, вступал второй.

            Я уяснил: счастье, которым мы все пользуемся, не дается бесплатно и нуждается в охране.

            Хотя, честно говоря, почему-то не хотелось становиться в ряды охраняющих. Даже казалось, что давешние барбудос вряд ли одобрили бы правильные речи активистов. Впрочем, блюстители порядка, как следует застращав меня, отпустили, и даже не конфисковали  значка с мачете и негритянской рукой, а уж семьдесят пять копеек новыми на новый галстук из искусственного алого шелка я у мамы кое-как выпросил, рассказав ей первую часть истории - с обменом, о второй же благоразумно умолчав. Отец долго вертел в руках значок - алюминиевый с эмалью -  и отчего-то вздохнул, а Володя Жуковкин предложил выменять  его на тропического жука в коробочке со стеклянной крышкой - но я не согласился, и напрасно панцирь жука блестел вороненой сталью и формой рогов напоминал динозавра трицератопса. Значок присоединился к моей коллекции детских драгоценностей - полуразобранному счетчику, подаренному дядей Федей, массивному слитку свинца, светящейся в темноте пластмассовой бусинке, перегоревшей радиолампочке с дивными, хитрыми металлическими устройствами внутри.

            Летом опять запускали космонавтов, и "Новости дня" начинались с духовой музыки, и глава государства, сверкая лысиной, отечески обнимал молодцеватых военных летчиков, и космические карты заправлялись в планшеты, и Герман Титов радостно объяснял, что в песне для космонавтов не должно быть слова "закурим перед стартом", и глава государства, добродушно усмехаясь, предлагал свой вариант, и песенные космонавты перед стартом уже не закуривали, а сами пели, возможно даже, ту же самую песню, и Владимир Войнович, автор песни, с удовольствием делился по радио этой трогательной историей, а вокруг героической Кубы стоял кордон из американских миноносцев, и бабушка никак не могла привыкнуть к новым деньгам - поругивала их за мелкий размер купюр и по старинке умножала все цены на десять, а потом махала рукою и радовалась, что реформу провели по-человечески, а не как в сорок седьмом году, когда у нее пропали деньги, копившиеся на крепдешиновое платье, дядя Саша съездил со студенческим стройотрядом в Алжир и привез нам бутылку вина со львом на этикетке, запечатанную настоящей, слоистой и крошащейся пробкой, к маркам я вдруг охладел и подарил свой абонемент Володе Жуковкину, внезапно сообразив, что все равно никогда не смогу тягаться с его коллекцией, значительно пополнявшейся после заграничных командировок народного скульптора. В сентябре Аленку отдали в детский сад, а мама поступила на работу в библиотеку, где в подсобке кучей валялись списанные книги, и я, часами разбирая эти пропахшие пылью тома, выискал среди них не только ренановскую "Жизнь Иисуса", но и обветшалую брошюрку Мандельштама, и томик Северянина, и учебник экзотерики издания двадцатых годов, с неведомыми мне текстами и недоступной нотной записью, и я, потупясь, попросил отца дать мне ("выделить из семейного бюджета", сказал я) двадцать рублей на абонемент в Александровский гимнасий, расположенный недалеко от моей школы.

            Толпа, сходящаяся на концерт, или расходящаяся с концерта, особенно в осенних сумерках, прекрасные женщины в длинных платьях, в длинных плащах, и корректные джентльмены с просвещенными лицами, сплошь профессора, академики и народные скульпторы, помогающие им выходить из автомобилей, следящие, чтобы высокий башмачок не попал в лужу с плавающим желтым листом, где отражение безумной городской луны колеблется и трепещет, и оживление в фойе перед началом концерта, и  обряд: подойти к строгой служительнице в черной униформе, и приобрести за двадцать копеек афишку на мелованной бумаге, которая затем, перевязанная розовой ленточкой, будет храниться в архиве, в верхнем ящике старинного комода, и зал, в котором оживление сменяется мертвой тишиной, и неспешно выходящий на подиум аэд, мягко улыбающийся рукоплесканиям - и стук его деревянных сандалий, и первые звуки лиры, и восторг от того, как слова и музыка, сливаясь, снова и снова заставляют забыть положительно обо всем на свете, и легкое разочарование,  когда сначала на нет  сходит  голос, а потом замолкает  и лира, и антракт, и запах духов, и приглушенные разговоры слоняющихся по фойе пар, и взгляды публики, устремленные как бы внутрь собственной души, погрустневшей и просветленной -  скоро, ах как скоро, начал я жить этими концертами, и видеть в беспокойных снах то худощавого дона Эспиносу, то божественного Ходынского, то самого Басилевкоса, внимательно и властно глядящего на меня тусклыми невидящими очами.

 

 

 

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

 

            Дорогие новогодние подарки были не слишком приняты в нашей семье, хотя, просыпаясь первого января, мы с сестренкой и находили в вывешенных загодя хлопчатобумажных чулках дедморозовские гостинцы: и морщинистые грецкие орехи, и конфеты "Ну-ка, отними", с миловидной барышней и щенком на задних лапах, и нежно-зеленые яблоки с малиновыми боками, и пахучие, с легко отстающей шкуркой китайские мандарины, брызгающие в лицо сладчайшим соком.  Дорогих подарков не было, зато, при некотором сопротивлении отца, уроженца безлесных степей, дней за десять до конца года, выстояв с матерью сумеречную, перетаптывающуюся очередь на елочный базар, размещавшийся возле магазина "Цветы" на Кропоткинской, мы обязательно приносили небольшую ёлку: конечно же, настоящую, а не синтетическую, и отец, изображая недовольство, ставил ее в оцинкованное ведро, и укреплял особыми распорками, чтобы не шаталась и, не дай Бог, не упала, и долго отмывал руки от смолы. Потом мы с мамой и сестрой развешивали на ней украшения, извлеченные из общего коммунального чулана, где семье полагался угол. Иные были снабжены проволочной петелькой, то и дело вываливавшейся из посеребренного нутра игрушки, иные - тугой жестяной прищепкой, позволявшей им не свешиваться с елочной ветки, а стоять на ней вертикально.  Я особенно любил простые, без изморози и узоров, стеклянные шары, умещавшие на своей зеркальной поверхности всю нашу комнату вместе с ее обитателями - сидящей на полу сестрой (ее работа была: продевать зеленые нитки в проволочные петельки), распаковывающей игрушки мамой (всякий год она обязательно покупала две-три новых), отцом, скептически стоящим в отдалении со стеклянной фигуркой космонавта в руке; Аленка же восторженно замирала от  снегирей и ласточек из папье-маше, весьма правдоподобно раскрашенных и выглядевших на ветках, как живые, несмотря даже и на то, что настоящие ласточки улетали из наших широт зимовать в Египет, вспоминая  по дороге воспевшего их поэта,  и вряд ли могли бы приземлиться на новогодней елке в московском подвале.  И - если уж я о птицах - вероятно, больше всех радовался обитавший у нас той зимой щегол, которого мама на весь день выпускала из клетки летать по комнате. Поначалу он бился в оконные стекла, потом привык и по большей части дремал на абажуре, с появлением же елки - обосновался среди ее негустых ветвей, и сестра, хлопая в ладоши, показывала его соседкам, забредавшим за солью и спичками, и как-то само собой получилось, что даже на ночь щегла перестали водворять обратно в клетку.  Как всякий год, долго распутывались зеленые провода электрической гирлянды, извлеченной из картонной коробки, вся елка посыпалась серебряным дождем, и, наконец, на ее мохнатую верхушку устанавливался рубиново-красный шпиль, разрисованный входившей тогда  в моду светящейся краской.

            Нет, подарки на новый год были не приняты, однако этот новый год был особенный - в ноябре пришла телеграмма от оренбургской бабушки, а потом приехала плацкартным вагоном и она сама - дед к тому времени уже слишком хворал, чтобы путешествовать. Мы с отцом, комкая в пальцах перронные билеты (ему за двадцать копеек, мне - за десять) долго ждали опаздывающего поезда, я даже проголодался, и получил бутерброд с тонким ломтиком любительской колбасы и картонный стаканчик любимой крем-соды. Я всегда любил вокзалы: запах сажи и бездомности, запах пота транзитных пассажиров, монументальную живопись - грозных солдат и кротких земледельцев на высоких, словно в соборе, потолках, и ровный, чуть угрожающий стук подходящего поезда, и тяжелый выдох бегуна-марафонца, когда паровоз, наконец, останавливался, одного или двух метров недоехав до тупика. Бабушка (показавшаяся мне еще крошечнее и суше, чем два года назад) вышла из вагона последней, кинулась на шею отцу, потом поцеловала меня, потом отговаривала нас брать носильщика - а он, посверкивая алюминиевой бляхой, равнодушно слушал ее полушутливые препирательства с отцом. Потом, выстояв порядочную очередь, мы взяли такси, багажник которого явственно просел под тяжестью бабушкиного скарба - циклопических размеров дыня, вобла, до которой я был большой охотник,  соленый арбуз, два или три килограмма подсолнечных семечек, кисло пахнущая казахская кошма и Бог весть что еще, рассованное по авоськам, торбам и фибровым чемоданам.

            На ужин мама сварила борщ и приготовила по бабушкиному рецепту, котлеты, обильно сдобренные луком и чесноком, сама бабушка казалась усталой и долго рассказывала о дедушкиной болезни, а на следующий же день, попросив отца поставить будильник на шесть утра,  отправилась на площадь Дзержинского. Ожидаемой очереди у дверей с бронзовыми решетками не оказалось, и часа полтора бабушка просто топталась на улице, время от времени отогреваясь в метро, а к восьми получила пропуск и прошла в приемную,  а затем в один из кабинетов, где чрезвычайно вежливый молодой человек в штатском посетовал, что она потеряла столько времени, предложил чаю,  затем извлек из несгораемого шкафа за своей спиной серо-зеленый скоросшиватель с рукописной надписью "Хранить вечно". В нем содержалось всего пять или шесть листочков, один из которых  он и протянул бабушке.  Та расплакалась, утирая слезы обвязанным кружевами платочком, молодой человек пожимал ей руку и на его спортивном лице появилось выражение самого искреннего сочувствия.  Остальные листочки он показать бабушке отказался. На том и расстались; однако бабушка поехала домой не сразу по получении справки, а гуляла по центру часов до двух и даже ухитрилась за это время отстоять в ГУМе порядочный хвост за нейлоновыми рубашками, потом вернулась на площадь Дзержинского, и девица в окошке открывшейся наконец кассы дала ей расписаться в длиннющей ведомости, после чего выплатила триста рублей новыми, двенадцать нежно-фиолетовых хрустящих бумажек с гипсовым барельефом основателя государства.  Нейлоновую рубашку бабушка тут же подарила отцу, и мама долго рассказывала о практичности этого нового изобретения, которое можно стирать без мыла в холодной воде, а гладить не нужно вовсе. Затем бабушка вынула из своей дерматиновой сумочки деньги и справку, полученную от молодого человека в штатском, и отец сжал губы так сильно, что они побелели, а бабушка, уже вполне успокоившись, никак не могла  решить, на что можно истратить эту довольно значительную сумму - лучше всего, конечно, на памятник, но какой же памятник, если неизвестна могила. В тот вечер она нашла меня страшно похожим на покойного сына ("одно лицо, - сказала она, - только лоб у него был повыше, пожалуй, а так... и тоже в твоем возрасте был нелюдим, от книжки не оторвешь").

            Перед самым Новым годом в Центральном доме экзотериков состоялся вечер памяти Ксенофонта Степного. Вся наша семья получила приглашения; надувшуюся Аленку оставили с соседкой, а мы втроем отправились на улицу Демьяна Бедного. Бабушка была в провинциальной жакетке черного плюша и черной же юбке из чего-то вроде сатина, мама надела свое шелковое платье в алых цветах, в последний момент повязавшись импровизированным шарфиком (второпях отрезанным от куска черного шелка, предназначавшегося на кофточку), отец пришел в новой нейлоновой рубашке, в отглаженном костюме, в котором ходил только на партсобрания, в узеньком черном галстуке. Благодаря этому вечеру мы ухитрились попасть в легендарный буфет Центрального дома экзотериков, где отец, не в силах сдержать удивления, взял себе витую темно-коричневую бутылку "Двойного золотого", а своим дамам - по стакану яично-желтого мангового сока и по эклеру, а я отказался от лакомств, скорее всего, от робости, а может быть, и от грусти.  За соседним столиком в одиночестве попивал из небольшого конического графинчика водку давешний молодой человек с площади Дзержинского; заметив бабушку, он дружески кивнул ей, потом вздохнул, пожал плечами и вернулся к надкушенному бутерброду, украшенному не только ломтиком нежнейшей розовой семги, но и кружочком лука, и ломтиком кислого даже на вид лимона, и крошечной черной маслиной с заботливо вынутой косточкой.

            Шорохи и покашливания притихли, и сам Благород Современный, открывая вечер, выразил сожаление, что не удалось выбить Большого зала, который, несомненно, также был бы переполнен, учитывая значение возвращения такого выдающегося аэда в ряды русской культуры. Сухощавый Ястреб Нагорный, и красавица Таисия Светлая, и Иван Петровский, знаменитый критик, и даже почему-то народный скульптор Жуковкин сидели, подобно полубогам, в президиуме, и какие-то старики и старухи выходили к микрофону с воспоминаниями (из которых  я, к своему ужасу, уяснил, что дядя Глеб был вовсе не монахом, а кроме того, лучше всего играл после обильной трапезы и возлияния), а во второй части исполняли его эллоны  - и я, пожалуй, даже похолодел - настолько это было далеко и от Малого зала ЦДЭ, и от воспоминаний, принадлежавших старикам и старухам, и даже от бабушки, и от меня самого, и от грядущего нового года и программы "Голубой огонек" - родниковой водой в помятой алюминиевой кружке, в жаркий день где-нибудь на среднерусской равнине, вдали от жилья, показались мне эти эллоны, или течением неторопливой, глинистой осенней реки близ кирпичного провинциального городка, продутого степными ветрами, и завыванием метели за окном показались мне они, когда дрожат стекла в доме, а ты сидишь на полу, объятый тревогой и счастьем, протянув руки к говорливому пламени, что беспокоится за приоткрытой дверцей печи. С какими-то не очень нужными словами вызвали на сцену бабушку, и рукоплескали ей, и подарили букет морозно-белых астр, а она стояла, сгорбившись, и не зная, что сказать, и мы пошли домой.

            "Много пришло народу", сказала мама.

            "Очень много", подтвердил отец, "надо надеяться, им действительно удастся издать книги и пластинки".

            Худенькая журналистка в черной водолазке нагнала нас на улице ("ну куда же вы, Анастасия Петровна?"), взяла телефон и адрес, и на следующий вечер приволокла к нам тяжеленный магнитофон "Яуза". Пленка поминутно рвалась, и в комнате пахло уксусной эссенцией, употребляемой для склейки, и журналистка, кажется, была разочарована тем, что сама бабушка, по профессии бухгалтер, не понимает ровным счетом ничего в этом высоком искусстве, и плачет об утрате не замечательного русского аэда, а довольно-таки беспутного младшего сына, практически сбежавшего из дому и, вопреки ее настояниям, залетевшего слишком высоко.  Да и отец немного мог добавить к ее рассказам о проказливом детстве (ловля соседских кур с помощью рыболовного крючка и лески, самодельный арбалет, бегство на три дня в весеннюю степь) и сосредоточенной юности Ксенофонта (изучение греческого, дружба со ссыльными, чтение странных книг), я всегда гордился им, развел он руками, но мы были люди простые.

            Елка мигала лампочками в углу комнаты, и щегол перелетал с нее к абажуру и обратно, на новогоднем столе, устланном парадной льняной скатертью, высилась заледеневшая бутылка "Столичной" (охлажденная в недавно купленном холодильнике) и бутылка сладкого шампанского; копченый лещ, разделанный мамой на газете, а затем положенный в стеклянную селедочницу, отливал темным янтарем, в розетке для варенья лежало несколько ложек паюсной икры, также привезенной бабушкой. Мне тоже налили шампанского, а потом еще - но на этот, второй раз, пили уже не чокаясь, и один лишний бокал, наполнив, поставили в центре стола, перед фотографией, которую мне когда-то показывал отец.

            Праздник получился довольно печальный, но на следующий день я проснулся с тем же ощущением счастья, какое обычно сопровождало меня любым праздничным утром - не сразу, правда, а спустя несколько мгновений после пробуждения, когда вдруг вспоминаешь предстоящую тишину и пустоту по-особому чистых переулков, музыку из уличных репродукторов, красные флаги, свисающие с фонарных столбов,  иногда - передвижные ларьки с шипящими баллонами, где за пять копеек можно купить обыкновенный шар, а за десять - летающий, наполненный не то гелием, не то водородом, и обязательно привязать его понадежней - к пальцу ли, к пуговице ли, - а потом все равно упустить, и со смесью сожаления и восторга следить, как исчезает его желтое или изумрудное пятно в бесконечных прохладных небесах.  В первый день нового года, правда, шаров не продавали, но все равно было хорошо и спокойно, и из приглушенного радиоприемника лилась грустная, и в то же время энергичная песня комсомольцев-добровольцев, и я, прикрыв глаза, подпевал про себя их слаженному хору.

            Все еще спали: мать с бабушкой на большой кровати с медной трубчатой спинкой, под коричневато-зеленым гэдээровским гобеленом, изображавшим замок, пруд с лебедями, заросли акаций, узнаваемых по белым цветам, отец - на полу, где по случаю приезда родственников или фронтовых друзей стелилось сначала несколько номеров "Правды", а затем раскатывался  полосатый сине-белый матрас. Посапывающей сестренке полагался обычный чулок (откуда на этот раз торчала белокурая голова куклы с закрывающимися глазами), а мой был почти пуст - зато я обнаружил у изголовья дивана, прямо на новой кошме, довольно большую коробку в оберточной бумаге из ГУМа, с открыткой, на которой четким почерком счетовода было написано: внуку от бабушки.  Всякая игрушка в детстве была событием, и мудрено ли, что я не торопился разворачивать пакет, я сидел на краешке кровати, накинув на плечи свое ватное одеяло, и растягивал блаженное гадание.  Легкое чувство неудобства, правда, сопровождало мои фантазии - я не мог не понимать, что и кукла, и неведомый подарок куплены бабушкой на деньги, полученные на площади Дзержинского; однако те же самые мысли делали пакет еще ценнее - выходило, что я как бы получаю свое неведомое новогоднее сокровище в наследство от  дяди Глеба.

            Волнуясь, стараясь не разбудить родителей и бабушку треском разрываемой бумаги, я аккуратно развязал бечевку и развернул пакет.  Под двойным слоем обертки (свернутой и отложенной в сторону для будущего использования по хозяйству) оказался обитый тисненой маслянисто-черной клеенкой чемоданчик подозрительно взрослого вида, с позолоченной защелкой.  Я раскрыл его и замер. На темно-синем бархате лежала витая, двурогая красавица-лира - и ее тусклые медные струны неслышно задрожали в ответ на мое озадаченное прикосновение.  Фотоаппарат "Смена", алхимический набор,  сборный самолет с настоящим бензиновым моторчиком мгновенно утратили возможность физического воплощения, и вновь переместились в разряд вещей астральных и недостижимых. Минутное сожаление кольнуло мне сердце - но как было не поблагодарить проснувшуюся бабушку, как было не поглаживать инструмент чисто вымытыми руками, еще не ведая, сколько он сулит мне огорчений и невзгод. Не прошло и часа, как я понял свою детскую глупость - настоящая лира, почти такая же, какую я видел в Александровском гимнасии в длинных пальцах Ястреба Нагорного, была, конечно же, предметом куда более ценным, чем перечисленная подростковая белиберда, и бабушка моя мгновенно превратилась в моих глазах не в скучноватую старушку из глухой провинции, а в мать великого аэда. "А это от нас с мамой, - отец протянул мне копеечный конверт с портретом Германа Титова в космическом шлеме. Я торопливо разорвал его и нашел там еще один абонемент, только не на мелованной бумаге, как мой многоразовый пропуск в гимнасий, а на самой затрапезной,  полупрозрачной и ломкой. Это была квитанция об уплате какой-то неразборчивой суммы за право заниматься в экзотерической секции при Дворце пионеров, точнее - в кружке игры на лире. Я уже знал, конечно, что не проучившись хотя бы полугода на этой низшей ступени, нельзя и думать об исполнении эллонов, не говоря уж об их сочинении.

            "Я не посмею," - сказал я тающим шепотом, вместо "не сумею"..

            "Попробуй, Алеша", - отец глядел на меня с необычной сосредоточенностью.

            "Но зачем? - продолжил я. - разве я уже не опоздал?".

            "Глеб в первый раз увидел лиру, когда ему было пятнадцать, - сказала бабушка. - У нас был ссыльный сосед из социал-демократов, он и научил его."

            Я кокетничал: с раннего детства следует учиться только профессиональным исполнителям, любителю же, как известно, хватает и двух-трех лет, чтобы достигнуть вполне терпимого уровня. И более того, у самих аэдов, чья игра по традиции ценится больше всего, нередко довольно посредственная техника, да и голосом Господь награждает не всякого из них. Конечно, думал я, исполнителем мне уже не стать, но вдруг проснется во мне иной, много более волшебный талант? Я кокетничал - или боялся?  Школьные мои мучители, узнав о предстоящих высоких занятиях, будут издеваться надо мною еще нещаднее, думал я; мне и так приходилось хранить от них в строжайшем секрете свои посещения гимнасия, где я был едва ли не самым молодым слушателем. Да и неудача с музыкальной школой, словно заноза, до сих пор сидела в моей  уязвленной памяти.

            Однако соблазн был слишком велик. Недаром не мог я дождаться концертов в гимнасии, а после них - мало что не хворал от счастья. Когда кончились школьные каникулы, елочные игрушки,  заботливо переложенные бумагой, были снова упрятаны в ящик, и бабушка, нагруженная  апельсинами, граммофонными пластинками и пачками индийского чая, уехала обратно в свои пугачевские края, я начал еженедельно ходить во Дворец пионеров, недавно открывшийся на Ленинских горах, куда, по замечательности его, исправно возили представителей дружественных и недружественных стран, восхищавшихся мелким бассейном, на мозаичном дне которого желтели и серебрились монетки всех стран, воздухом, светом, физкультурными залами, небольшим гимнасием с прекрасной акустикой. Правда, добираться до Дворца от метро было неудобно: дорога неважно освещалась, и в полутьме по обеим ее сторонам соловьями-разбойниками  дежурили предприимчивые подростки, которые без напрасной жестокости (хотя кое-кто из них и посверкивал во тьме лезвием перочинного ножа) просили своих сверстников предъявить содержимое карманов, и, обнаружив ценные предметы или горстку мелочи, изымали их в собственную пользу. Иной раз грабители проявляли похвальную изобретательность: не шарили по карманам уверявшего, что денег у него нет, а просили его попрыгать, дабы обнаружить предательский звон. Страшно бежать по глубокому снегу, прижимая к груди чемоданчик с инструментом, с ужасом чувствуя, как настигают тебя три грозные тени. Я врывался под стеклянные своды дворца, где слонялись у дверей комсомольцы-дружинники, и, считая ниже своего достоинства доносить на грабителей, долго приходил в себя среди широколиственных, темно-зеленых пальм и фикусов зимнего сада.  За панорамными окнами стояла ночь:  над пустырем, окружавшим дворец со всех сторон, сияли все те же знакомые звезды, но мир казался мне в те минуты враждебным и страшным, и все мерещилось, как мои преследователи ворвутся в здание, схватят меня, оберут, а может быть, и искалечат.  Конечно, лирой в таком настроении заниматься было нелегко. Но неимущих отпускали с миром, и вскоре я стал жалобно отговариваться перед негодяями тем, что все мои деньги состоят из пятака на метро - и это было чистой правдой, деньги на булочку и стакан чаю в буфете я  начал оставлять дома.

            Занятия поначалу разочаровали меня. Простота лиры обманчива: даже ребенок без труда может научиться бренчать на ней несложные мелодии. Однако же  рядовой слушатель редко задумывается о том, что гармонии в экзотерике строятся вовсе не по законам музыки,  отчего и теряют так много в отрыве от октаметров. Говорят, великие аэды прошлого могли безошибочно угадывать гармонии по текстам друг друга - поразительное, давно утерянное умение, которое нам приходится восполнять, публикуя октаметры не иначе как в сопровождении нотной записи, для чтения которой требуются основательные знания. Гармонии, исполнявшиеся без слов, поразили и меня своей немузыкальностью - особенно те упрощенные, которым нас учила чудесная Вероника Евгеньевна, в первые же минуты посвятившая всю дюжину присутствовавших подростков в члены Первого круга юных (которые, к слову, не имели право носить даже туники, не говоря уж о венке).  Нехотя являлся я на занятия, не чувствуя на первых порах ничего похожего на те восторги, с которыми возвращался с концертов, и примирялся с изнанкой обожаемого искусства только благодаря неистраченным еще вере, любви и надежде.

 

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

 

            Память о временах года в детстве нередко воскресает у меня не в сердце, не в ушах, не на внутренней поверхности сомкнутых перед сном век  - но в ногах, то промокших в октябрьскую или мартовскую непогоду, то ноющих от бесконечных июньских прогулок мимо запыленных лип  Бульварного кольца, то промерзших и простывших в крещенские морозы. Словарь литературных штампов, если б существовал, непременно советовал бы называть детство босоногим - нет, по моей улице Островского (бывшему Мертвому переулку, граничившему с Большим и Малым Могильцевским - узнав об этом, я лишний раз обрадовался мудрости правящей партии, стеревшей с карты города столь мрачные названия) никак не пробежаться босиком, не рассадив подошву об шершавый асфальт или, того пуще, не порезавшись бутылочным осколком, волшебно зеленеющим и сверкающим на побитой асфальтовой мостовой. Нет: были, конечно же, резиново-матерчатые кеды, служившие один, дай Бог полтора сезона, были сандалии из искусственной кожи, ужасно натиравшие ногу, зимой были высокие жесткие ботинки с запутавшимися шнурками в мелких узелках, и мать упрашивала надеть под них присланные из Оренбурга колючие носки всякий раз, когда тонкий, еле различимый ртутный столбик термометра, прикрепленного снаружи к оконной раме, опускался ниже пяти градусов мороза. Были еще, конечно, валенки с галошами - вещь столь же постыдная и невозможная, как трикотажные кальсоны или надеваемый под пальто мамин шерстяной платок, завязываемый на спине. Пушкинский крестьянин мог торжествовать при наступлении зимы: щуплый московский подросток горевал, когда его потертое, со слишком короткими рукавами клетчатое пальто начинал продувать разбойник-ветер, и только было радости - укрыться в вестибюле метро, куда с двух сторон устремлялись струи теплого, почти горячего воздуха, и можно было незаметно встать у решетки, откуда нагнетались эти блаженные потоки, подставляя им попеременно то один, то другой рукав, то грудь, то окончательно онемевшие ноги, и различать сквозь густой пар, вырывающийся из дверей, клубы другого пара, символизирующего победу советского человека над стихиями, и постоянно висевшего над только что открытым бассейном "Москва", где раньше стоял безвкусный, нарушавший архитектурную гармонию столицы Храм Христа Спасителя, а потом собирались строить Дворец Советов, и даже переименовали мою станцию метро, но почему-то так и не построили. Зима в том году началась рано, сместили круглоголового главного секретаря правящей партии, и его портреты мгновенно исчезли из газет, школ, служебных кабинетов, книжных магазинов. "Что ж, - делился я с Володей Жуковкиным, - по крайней мере, человека отправили на пенсию, а не убили, как президента Кеннеди". К январю выяснились неведомые осложнения с книгой и пластинками дяди Глеба, и отец вдруг вскидывал глаза от вечерней газеты и почти с ненавистью повторял: "в настоящее время не представляется возможным", и бюст Ксенофонта Степного, который начал лепить у себя в мастерской народный скульптор Жуковкин, уже месяца два стоял в углу, накрытый влажной серой тряпкой, подвязанной внизу шпагатом и слишком похожей на мешок, которым укутывают голову при казни через повешение.

            Какая долгая выдалась зима.  Иной раз мне казалось, что само время не бежит в одном направлении, как ему положено, а крутится на месте, наподобие поземки у входа в Александровский гимнасий, где блуждал между циклопическими колоннами, сбиваясь с дороги, колючий ветер. 

            "Ты что-то снова сегодня задумчив, Алеша, - говорила мне на экзотерическом кружке Вероника Евгеньевна, и голос ее был так ласков, что я виновато улыбался, и старался стряхнуть с себя зимнюю дрему.  К маю прошлого года все мы, худо-бедно, научились играть  простейшие гармонии, а в сентябре (я вернулся во Дворец пионеров похудевший после двух месяцев лагеря, вытянувшийся, с короткой стрижкой) перешли к юношеским вещам классиков, разумеется, в переводе на русский. Как кропотливо осваивал я те этюды, сегодня кажущиеся мне смехотворно легкими. Товарищи по кружку перешептывались за моей спиной, считая меня любимчиком;  они ошибались - в том, что касалось лиры, наша учительница была со мною, пожалуй, даже строже, чем с остальными: никогда не забуду почти мучительной гримасы на ее худощавом лице, когда я брал фальшивую ноту.  По окончании учебного года Вероника Евгеньевна имела право избрать одного из нас в аэды-схоластики; но видит Бог, я не надеялся стать этим счастливцем. Уже год, как был я владельцем роскошной лиры, и едва ли не каждый вечер изводил родителей и соседей своим бренчанием (сестренка в ту зиму была в санатории), а до мастерства было еще далеко - никогда, печалился я, не удастся мне играть, как Таисия Светлая, никогда не отважиться, испив полынного отвара, сесть за сочинение собственного эллона.

            Как я уже сказал, сестренка той зимой была в санатории - подвальный воздух, вздыхал доктор Бартос, едва не довел ее до туберкулеза. "Лесная школа, - добавил он, - вот что ей абсолютно необходимо" - и не просто добавил, а тут же начал выписывать длиннющую, безбожно преувеличивающую нездоровье Алены бумагу, которая помогла родителям сравнительно быстро получить путевку. Я скучал без сестры, и читал больше обыкновенного.  Особенно поэзию: конечно, я сознавал, насколько ниже нашего стоит это, пускай и благородное, искусство. Однако же между мной и экзотерикой до сих пор лежала пропасть почти неодолимая, а со стихами я робел меньше. Я мог, например, подойти на большой перемене к Марине Горенко, первой красавице нашего класса, посмотреть на нее многозначительным взором, прочесть завывающим голосом нечто вроде: Друг мой. Брат мой. Усталый, страдающий брат! Кто б ты ни был, не падай душой, пусть неправда и зло полновластно царят над омытой слезами землёй...  Я, в сущности, был еще совсем мальчишкой, а Марина, даже в коричневом форменном платье и белом переднике, - вполне оформившейся молодой барышней, которую в прошлом веке уже начали бы вывозить на балы, и даже в наши дни где-нибудь в Индии или в Саудовской Аравии уже числили бы в девушках на выданье. Она брезгливо умоляла меня отстать и рано или поздно звала на помощь Ваню Безуглова, за ним спешил Коля Некрасов,  -  и дореволюционный томик печального бородатого Надсона, списанный маминой  библиотекой, был однажды с большой торжественностью пущен на бумажных голубей, разлетевшихся во все стороны над лазурными московскими снегами из окна четвертого этажа нашей школы.  Как было холодно той зимой. Я искал тепла, и снова вспоминаю  вход в метро, и продолговатый зал моей "Кропоткинской", украшенный беломраморными шестигранниками колонн (две, в самой середине, почему-то были квадратного сечения - мудрость архитектора или его недосмотр?), иногда - залы расположенной по соседству Академии художеств, куда забредал я в одиночестве на выставки соцреалистических картин и почти въяве мог созерцать мужественных комсомольцев на фоне строительных лесов, вдохновенных физиков у синхрофазотрона и отважных партизан времен Отечественной войны - но не у взрываемых поездов, а почему-то, как правило, в фашистском плену, - и были еще блуждания без цели, без средств, без особого направления, может быть - с томиком Северянина под мышкой, с чтением  блестяще-пустых, полных непонятной мне тогда горькой иронии строк под ускользающим светом вечернего ртутного фонаря, из тех, что были в тот год повсеместно установлены расщедрившейся городской управой (старые безжалостно низвергались на промерзшую землю, и к моим детским сокровищам добавилось в ту зиму несколько крупных кусков плексигласа, отломанных от прозрачных колпаков поверженных фонарей - чудного матерьяла, сочетавшего в себе светопроницаемость стекла с легкостью и прочностью пластмассы, матерьяла, к созданию которого не могли не приложить руку алхимики).

            Но зима, как и всякая зима, завершалась, наконец. Уже в марте непременно бывал день, который по особенной ясности воздуха, по неудержимому пиру солнечных лучей над начинающим таять снегом, означал глубокое и свободное дыхание, расширенный взгляд, короче - ту самую весну, которая в последние годы моей бестолковой жизни по большей части проходит столь же незамеченной, как и любое другое время года. Я поднимаю голову от слабо мурлыкающего компьютера и с прискорбным равнодушием констатирую, что листья на клене под моим окном уже довольно велики, улицы просохли, и почему бы, собственно, выходя за моей вечерней бутылкой, вместо пальто не надеть плаща, хотя, возможно, и будет холодновато. Те вёсны, и та весна не исключение, были праздником, первого мая всегда, словно по заказу, светило непревзойденное солнце, в кармане лежала купленная у уличного торговца глиняная обезьянка на резинке, с ножками и ручками из стальных пружинок, и ты долго заставлял ее прыгать то вверх, то вниз, покуда, наконец, резинка, пребольно щелкнув руку, не разрывалась, а сама обезьянка не отлетала в сторону, чтобы разбиться на мелкие кусочки - снаружи алые или синие, внутри - тускло-зеленые, как та глина, из которой лепил портреты Героев Социалистического труда народный скульптор. Открывались парки и начинало темнеть так поздно, что грабители с большой дороги у Дворца пионеров уже не отваживались выходить на ежевечерний разбой.

            Зима кончалась, однако весной, отчасти разочаровавшись не только в поэзии, но и вообще в чтении, я начал отдаляться от родителей. В какое лютое раздражение (подхлестываемое, кто спорит, брожением юношеских гормонов) приходил я, когда усталая после работы мама просила меня последить за обедом на кухне. Сейчас мне стыдно за свой гнев. Я закрываю глаза и вижу суп в закопченной алюминиевой кастрюле, пар над кастрюлей, прыгающие в кипятке куски простой еды - морковка, картошка, лук, костистое мясо - и мать, со вздохом опускающую на выщербленный изразцовый пол кухни тяжеленные авоськи со всем эти добром.  Но я был другим тогда. Мелкие черные муравьи, во всякое время года суетливо снующие по вытертой клеенке нашего массивного кухонного стола, одного из дюжины стоявших на кухне, обгоревшая консервная банка с остатками спичек на плите, серолицые старухи, готовившие жалкое пропитание в нечистой посуде - какой безысходностью наполняло меня созерцание нашего скудного быта. Другие родители, размышлял я, дарят своим детям магнитофоны и стереопроигрыватели, приобретают в дом модные эстампы и торшеры, а отец по-прежнему, как оглашенный, ежевечерне слушает нашу "Ригонду", и довольствуется предсказуемым существованием, еженедельными походами к бабушке - купаться, изредка - кино, еще реже - лыжной прогулкой, куда он в ту зиму отправлялся чаще всего в одиночестве, а если и брал меня - то уже без той простодушной радости, как два года назад. Преданность экзотерике должна была бы излечить меня от столь пошлого направления мыслей, подумаете вы, и, несомненно, ошибетесь. Едва ли не любой подросток более всего на свете озабочен соответствием своей участи среднеарифметической судьбе сверстников - и я не был исключением. 

            Когда отец задерживался на работе, а мама уже ложилась, я начал воровато вставать с дивана и слушать зарубежные радиостанции сам, пытаясь понять, чем они так привлекают моего молчаливого и замкнутого родителя. Дикторы со зловещим акцентом потешались над программой правящей партии, повествуя же о жизни в далеких странах - врали так безбожно, что мне становилось за них стыдно. Выходило, что в какой-нибудь Америке у семьи вроде нашей было бы два автомобиля, исполинский холодильник (помню особую программу, посвященную бытовой технике), а может быть, даже и по отдельной комнате на каждого человека. Кроме того, мы бы ежегодно ездили отдыхать в загадочную Флориду, побывали бы в Европе, а мама могла бы вообще не работать. Как смехотворно все это звучало. И как низко должны были пасть эти дикторы (белогвардейцы и власовцы, разумеется), чтобы за свою нищенскую зарплату ("долларовые подачки", с негодованием говорил я Володе Жуковкину) так бессовестно обманывать своих соплеменников. Как ужасно, что отец, не добившись ничего в жизни, интересовался этими сказками - а значит, ловился на удочку буржуазной пропаганды.  К апрелю я перестал слушать радио и стал читать существенно меньше. Я не был ни в кого влюблен, я еще не брил бороды (помню авторитетные, неторопливые разговоры между Ваней Безугловым и Игорем Горским по поводу сравнительных качеств бритв опасных и безопасных, механических и электрических), и единственное, чем мог похвастаться (только не перед кем было) - умением замереть на весенней улице, прислушиваясь к влажной, обнадеживающей тишине нашего переулка, вдыхая запах тающего снега, и различая за чириканьем воробьев доносящиеся откуда-то отрывки незнакомого эллона.

            Для предстоявшего в мае испытания Вероника Евгеньевна посоветовала мне выбрать этюд Ходынского "Весна в Иудее" - милую, изящную игрушку, которую он сочинил лет в пятнадцать. Я начал всерьез репетировать перед зеркалом нашего дубового гардероба уже в марте, и не раз мои занятия прерывались сердитым стуком в дверь, когда то одна, то другая соседка призывали меня прекратить кошачий концерт. Даже нелюбопытный человек (он еще был жив тогда) дядя Федя однажды ворвался было в нашу комнату, но замер на пороге, уставившись на меня в великом недоумении. "Как по телевизору, значит, показывают," - пробормотал он, и вдруг, заметно просветлев, протянул мне свой дионисический стакан с коричневато-красным портвейном. Я вежливо отложил лиру и отпил половину глотка. "За искусство, Алеша, - дядя Федя осушил стакан, - чтоб ему пусто было, потому как весь день точишь ножи-ножницы, и хочется, честно говоря, принять свои двести грамм и как-то отдохнуть по-человечески, а впрочем, Бог с тобою, играй дальше.".

            Человек в серых отрепьях закрыл дверь и я услыхал неровный стук его деревянной ноги по керамическим плиткам коридора, а затем - оглушительный грохот, когда деревянная нога запуталась в деревянном же точильном станке, стоявшем у дверей дяди Феди, и бедный ремесленник грохнулся оземь, разбив свой - к счастью, уже пустой, - стакан. Сжав зубы, продолжал я заниматься до прихода родителей, потом убирал лиру в футляр, а после ужина - садился за математику, физику, химию - которыми я как-то исподволь заинтересовался и, к удивлению преподавателей, быстро стал по ним одним из первых в классе. Сейчас, по прошествии многих лет странствий и бестолковых переживаний, я понимаю, что искусство, подобно наркотику, способно возносить художника на недосягаемые высоты, после чего ему, увы, нередко приходится платить по счетам жизни. В сухих уравнениях естественных наук между тем обнаруживается простота, изящество, непреложность - сухой, прочерченный орлиными крыльями горный воздух, пьянящий без особого похмелья. Правда, для меня в конечном итоге он оказался слишком сухим - но об этом в свой черед.

            В последнюю субботу мая в небольшом гимнасии Дворца пионеров состоялось долгожданное испытание.   Посторонних приглашать не позволялось, и звуки моей лиры звучали только для моих же товарищей, да для трех преподавателей университета, сидевших вместе  с Вероникой Евгеньевной в первом ряду в своих белых хитонах с пурпурной полосой по подолу.  "Ничего не выйдет, - трепетал я, всходя на подиум, ничего не получится, и сейчас я сфальшивлю, или споткнусь, или забуду слова..." С первыми звуками этюда я позабыл, однако, и об испытании, и о грозных профессорах, и о своих тревогах.  Я играл  - и этим многое сказано, я почему-то вспоминал прошедшую одинокую зиму, и свои блуждания по арбатским переулкам, и исходящую паром чашу бассейна "Москва" - и многое другое из своей начинающейся незадачливой жизни, и в какой-то момент мне стало даже страшно - а вдруг вся моя дальнейшая будет такой же, а потом, уже сходя с подиума, я заметил, как одобрительно переглядываются три профессора с Вероникой Евгеньевной, и вздохнул - наверное, подумал я, они просто меня жалеют.

            Как покраснел я, когда самый старый профессор назвал мое имя, и вызвал на сцену, и протянул аккуратно сложенную тунику с полосой цвета индиго - знак, что я произведен в аэды-схоластики, могу на год раньше попасть в члены Малого круга и выступать перед аудиторией в двенадцать человек с эллонами на родном языке. Были и матерьяльные выгоды - Вероника Евгеньевна выдала мне не только абонемент на занятия в кружке теории экзотерики на весь будущий год, как всем остальным, но и грамоту, напечатанную золотом на мелованной бумаге и дающую некоторые будущие льготы при поступлении на отделение экзотерики в университете. Стесняясь своего малого роста, щуплости, обвисших брюк от школьной формы, я едва ли не прослезился от счастья, когда принимал документ из ее суховатых, нервных и красивых рук.

            Я возвращался с кружка один, оторвавшись от товарищей, которые на прощание пожимали мне руку не без тайной зависти, а Володя Зеленов даже укоризненно качал головой - хотя полученное мною звание, разумеется, было той же изощренной игрой, что и вся экзотерическая символика. По-дружески светились звезды в небе, и шум молодой листвы казался мне по-музыкальному стройным. Мир обретал смысл. Наконец-то, размышлял я, спускаясь по озаренной закатом дороге к станции метро, наконец-то, думал я, спускаясь на эскалаторе по крутому склону Ленинских гор, сколько же пришлось ждать, чтобы хоть чего-то добиться в жизни, приходило мне на ум на совершенно пустой станции метро. Прогрохотал поезд, и замер над весенней рекой (станция, ныне закрытая на вечный ремонт, располагалась на первом ярусе двухэтажного моста, и считалась большим достижением советской техники), я вошел в вагон, и забился в угол с лирой на коленях, и достал новенькую грамоту, и спрятал ее обратно в картонную папку с надписью "Дело #___",  и продолжал про себя рассуждать о внезапном счастье, привалившем мне, неудачнику, а в ушах у меня стояли звуки "Весны в Иудее". Оказывается, эллоны все-таки могли внушать человеку не какие-то супервысокие чувства, а самую обыкновенную радость и гордость.

            Не прошло и месяца, как я, уже свыкшись со своей удачей, решился переступить через старомодные правила консервативной экзотерики.  Стояло летнее воскресенье; мы с Володей Жуковкиным поехали на ВДНХ, предварительно запасшись двумя рублями на человека,  чтобы не только купить входные билеты, но и взять с уличного лотка неимоверно вкусные горячие сосиски с круглой булочкой, а потом еще и мороженого, чтобы прохаживаться по этому раю с полным чувством собственного достоинства, понимая, что ты не просто мальчишка, гуляющий по Выставке Достижений Народного Хозяйства, а гражданин будущего, которое обступает здесь тебя со всех сторон. Забыть ли эту выставку на сорока гектарах земли, ее величавые павильоны, тогда еще посвященные отдельным цветущим республикам, длинные тонкие колонны Узбекистана, коричневый мрамор Карелии, пятнадцать отлитых (казалось мне) из чистого золота красавиц, символизировавших дружбу народов великого Советского Союза.  Там, на выставке, у припаркованного авиалайнера "Ту-104", сжимая в одной руке надкушенную сосиску, а в другой - картонный стаканчик с ситро, я и открылся другу в своих сомнениях. Разумеется, он согласился: мне следовало бы исполнить хотя бы ту же самую "Весну" на концерте самодеятельности в честь окончания учебного года.       

            "Двенадцать человек, - возмущался он в тон мне, - что за средневековье. Давно пора очищать экзотерику от всей этой идиотской мистики".

            Мама и отец, не разбираясь в сложном, давно отжившем свое экзотерическом кодексе, только обрадовались моей идее. Из лаврового листа и медной проволоки был изготовлен венок;  моя фамилия, выписанная гуашью, шла по счету четвертой в афише концерта, вывешенной на дверях актового зала школы. Коля Некрасов и Ваня Безуглов, увидав афишу, засмеялись и нехорошо переглянулись, и хотя сердце мое сжалось, я вспомнил, что истинному аэду, пусть и самых младших ступеней, не страшно презрение толпы. Танцевала фламенко Лена Соколова, декламировала отрывок из "Скупого рыцаря" Марина Горенко, Марик Лерман долго и нудно играл на скрипке, а за ним появился из-за кулис актового зала и я, нимало не смущенный нарушением заповедей Вероники Евгеньевны, и вышел на середину поскрипывающей под моими сандалиями (не деревянными, правда, а самыми обыкновенными) сцены, встал перед скульптурой прищурившегося основателя государства, простершего надо мной мертвую гипсовую руку, и впервые в жизни посмотрел в темный провал зрительного зала, где сидели и ребята из восьмого "Б", все сплошь пижоны и болельщики "Спартака", и жалкие семиклашки, и серьезные парни из девятого класса. Родители послушались моей просьбы и не пришли - их бы я стеснялся еще больше, чем школьной публики. Я играл, по-моему, хорошо, и даже чувствовал тот же сладкий холодок, что на испытании, и когда пьеса подошла к концу, отвесил зрительному залу сдержанный, исполненный достоинства поклон и стал, как всякий выступавший, ждать аплодисментов, которыми завершились три предыдущих номера.

            В зале стояла напряженная краткая тишина, какая, действительно, бывает перед рукоплесканиями, но вместо них раздался юношеский басок Коли Некрасова.

            "А и кривые же ноги у нашего Татаринова, - сказал он с оглушительной ясностью, - как только не стесняется!"

            "И простыни на балахон нехватило, чтобы ноги прикрыть, - откликнулся Ваня Безуглов, - чистая вышла мартышка."

            Вот что услышал я взамен рукоплесканий, но не только это - сразу вслед за словами Вани раздался смех зала, сначала легкий и нерешительный, а потом оглушительный и страшный, и напрасно кричал что-то сам директор школы, и напрасно Таня Галушкина, тоже не последняя красавица в классе, разыскала меня, рыдающего, на четвертом этаже школы. Даже не переодевшись, я дождался своих обидчиков в вечерней сладкой полутьме, почему-то пахнувшей молодым виноградом, и ударил своим хилым кулаком Колю Некрасова прямо в мускулистую грудь, получив же сдачи - откатился на рыхлую землю школьного сада с разбитым носом, и душа моя, лира, вывалившись из футляра, издала слабый треск и развалилась, ударившись об искривленный ствол зацветающей яблони, а когда я поднялся с земли и попробовал половинкой инструмента ударить Ваню, то получил в ответ еще сильнее, и тут уж мои враги раззадорились не на шутку, так что домой я прибрел в синяках, в крови, с разорванной туникой и безнадежно сломанной лирой.

 

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 

            Вскочить с дивана, бросить взгляд на незаведенный с вечера будильник, втуне сверкающий никелированной шляпкой, и, как бы гарцуя, добежать по холодному дощатому полу до радиоприемника, нажать клавишу того же цвета, что зубы у жуковкинского пса, снова нырнуть в согревшуюся за ночь постель, свернуться калачиком, чтобы только голова высовывалась из-под одеяла, и с трепетом дожидаться зажигательных позывных программы "С добрым утром", юмористических рассказов о нерадивом управдоме или незадачливых рыболовах, романтических песен про чаек над ласковым морем. Нередко в разгар передачи в комнату вбегала рано встававшая мама, а за ней из коридора доносился громоподобный звон кастрюль и исступленные крики соседок - Бог весть почему, но по воскресеньям на кухне кипело больше всего скандалов. Если отца не было дома, мама садилась к столу, дыша глубоко и часто, а на мои вопросы только отмахивалась. Если же был выходной у отца, и он успевал вернуться со своей утренней прогулки - в накладном кармане черного драпового пальто с барашковым воротником - "Известия" и "Огонек" из газетного киоска близ "Кропоткинской", иногда один из толстых журналов, в руке - авоська с молоком, батоном белого, половинкой черного, пакетиком вареной колбасы, картошкой и луком, полудюжиной яблок или горсточкой фиников, - если отец успевал вернуться и расположиться за стаканом чая почитать, то мама, не в силах сдержаться, переносила свое кипение на него, требуя, обвиняя, утирая с лица беспомощные и гневные слезы. Хныкала Аленка, и затравленным волчонком смотрел я, втайне мечтая, чтобы отец стукнул по столу не кулаком, так хоть мельхиоровым подстаканником, и решительно вышел на кухню и рявкнул, как полагается настоящему мужчине.  Обыкновенно отец отмалчивался, порою - уверял мать, что она во всем виновата сама, и не следует интеллигентной женщине унижаться до коммунальных свар, однако если уж мать (покрасневшая, подурневшая, растрепанная) донимала его окончательно - презрительно кривясь, выходил он в коридор (помню тяжелый, справедливый звук его удаляющихся шагов) и молча вставал у входа в кухню, с очевидным равнодушием созерцая разворачивающийся бедлам. Этого бывало довольно - заметив отца, не одна, так другая из фабричных работниц издавала нечто среднее между кряканьем и смущенным хихиканьем, и, замолкнув, отправлялась восвояси, и вскоре кухня пустела, и отец тушил папиросу в чугунной каслинской пепельнице, навечно поставленной на подоконник (по непонятной причине наша кухня была снабжена окном, выходившим в полутемный коридор и должным образом застекленным - у этого окна обыкновенно и курил отец, и телефонные разговоры с однополчанами или сослуживцами вел оттуда же, снимая эбонитовую, порядком поцарапанную трубку настенного аппарата)  и возвращался в комнату, "поле боя очищено", усмехался он, и мать снова шла кипятить белье с мыльной стружкой в огромном оцинкованном баке, а может быть, гладить его тяжелым железным утюгом, то и дело откидывая волосы со лба непроизвольным и очень усталым движением. Отец нечасто бывал ласков с нами, зато и сердился исключительно редко.  Да и с кем угодно, если на то пошло, был он молчалив, сдержан, ровен.  Что - радио? что - ежедневные газеты? что, наконец, лыжи в январе и грибы в августе? Во всех занятиях отца мне чудилась неохота, как если бы пленного духа, знавшего иные страсти и иные высоты, заставили опуститься на грешную землю, курить "Беломор", а когда его не было - короткую, рассыпающуюся "Приму", в поте лица зарабатывать хлеб свой, воспитывать семью в подвальной комнате, выпалывать карликовый огород. Некогда он был причастен высочайшему из искусств - он мог позволить себе вышучивать звезду российской экзотерики, запросто приезжая из Оренбурга в квартиру в Сокольниках, где всякий раз обитала или гостила новая подруга Глеба, пить с ним багровое, вязкое грузинское вино и с любовью глядеть в диковатые глаза старшего брата, а потом, годы спустя, просыпаться ночью от ужаса, на все лады представляя его страшную гибель. От бабушки я узнал, что отец в свое время сдал экзамены на филологический факультет в Казани, однако же принят не был, потому что не нашел в себе сил отречься от брата. За этим последовала работа на заводе, потом война, поспешные офицерские  курсы в промерзшей степи, прием в партию в окопах, и многое другое, о чем он рассказывал редко, была Прага, Вена, Будапешт, Кенигсберг - названия, выбитые на медалях из верхнего ящика комода, - была Европа, но в развалинах, в унижении, в крови. Послевоенная Москва казалась не передышкой, а обещанием новой судьбы - которая так и не наступила. Может быть, много лет спустя, я потому и хватался за жизнь с такой самоубийственной жадностью, что слишком хорошо стал понимать отца. Великая гордыня охлаждала его сердце и умеряла страсти. Какие подспудные надежды возлагал он на сына? Когда мы снова увидимся с ним, это будет моим первым молчаливым вопросом, и не дай мне Бог услыхать в ответ, что я не оправдал этих надежд.

            В тот вечер я вступил в комнату молча, с перепачканным футляром от лиры в руках, в разорванной белой рубахе и грязной туникой под мышкой. (Кстати, родители не пошли на концерт еще и потому что мама не могла оставить хворавшую Аленку, только вернувушуюся из своей лесной школы, а у отца было партсобрание). Квадратный стол на дубовых тумбах, слишком большой для нашего обиталища, был накрыт розовой, тщательно выглаженной атласной скатертью с шелковыми кистями, из расставленных яств я заметил испеченный мамой "Наполеон", две бутылки газированной воды для нас с Аленкой, и четвертинку "Московской" для отца. Для него же, очевидно, предназначались нарезанные кружочками соленые огурцы, для всей семьи - шпроты, аккуратно разложенные на чайном блюдечке, и несколько ломтиков сыра. Объемистая миска с винегретом да тщательно прикрытый чугунок с горячим означали, что мама весь вечер металась между капризничавшей Аленкой и кухней.  Отец, в своем темно-синем, порядком истрепавшемся уже костюме, в поблескивающей нейлоновой рубашке и все том же черном галстуке, поднял на меня иронический взор, в котором было и торжество по поводу моего предполагаемого триумфа, и радость за меня, и легкое поддразнивание, и готовый сорваться с губ вопрос: ну как, как же все это было там, много ли тебе  аплодировали, аэд-схоластик, поздравляли ли, удалось ли тебе, наконец, утереть нос всей этой школьной сволочи.  Все это в одно мгновение потухло. Я в страхе отступил в черное зияние подвального коридора и замер на пороге. Медленно встал мой отец, медленно подошел ко мне, пристально взглянул в глаза (я не отвел взгляда),  ударил меня по щеке, а потом странно, будто от брезгливости, отряхнул руку.

            Мне удалось устоять на ногах: по всей видимости, сила удара была значительно умерена. Поймав мой ответный взгляд, отец мгновенно опомнился. Сгорбившись (или мне показалось?), прошел он сквозь стесненное пространство нашего жилья, освещенного лампой под оранжевым абажуром, и сел на диван, обхватив руками колени. "Изверг!" - театрально вскрикнула мама. "Ты за что побил Алешу, - прохрипела Аленка, - ты нас раньше никогда не бил". "Мальчишка даже не умеет себя защитить", бросил в ответ отец, "хлюпик, шибздик, что из него получится?" Не поняв второго слова, я обиделся еще больше - а мать уже поспешно отводила меня за руку на кухню, успев по дороге захватить из шкафа чистую одежду. Вздрагивая от холода и отчаяния, я умылся, потом, забившись в угол между стеной и нашим столом, переоделся (кухня была пуста) и оцепенел. Наверное, это были самые несчастные минуты в моей жизни.  Мы стояли с мамой у плиты - я, прижавшийся лбом к шероховатой отсыревшей штукатурке, и она, в выходном шевиотовом платье с застиранным белым воротником, горьким шепотом уверяющая меня,  что все уладится, и что не стоит сердиться на отца, который сегодня ходил на собеседование в какое-то очередное ведомство, получил отказ, и потому был расстроен и без моих трагедий. Я следил за хрустальной струйкой воды, постоянно текущей из прохудившегося крана, под раздражающее журчание думая не о словах матери, а исключительно о тараканах, которые водились под раковиной, укрытые в складках засаленной, дурно пахнущей половой тряпки. Вот так и моя жизнь, размышлял я, мне выпало родиться и расти в семье мещан, которые только рады растоптать переживания родного сына.  И она, думал я о маме, как может она жить с таким пустым,  самодовольным типом, ничего не добившимся в жизни, и теперь тиранящим своих близких. Да-да, именно так я и думал, начисто забыв одну из главных заповедей аэда: после всякого выступления быть ласковым с родными и близкими, и, переодевшись в светскую одежду, мысленно проиграть про себя эллон "К радости", написанный Басилевкосом уже после того, как персы, ослепив великого грека и перебив ему ноги, бросили его умирать в окрестностях Карра.

            "Что же произошло," спросил, наконец, отец бесцветным голосом, когда мы вернулись в комнату. Четвертинка "Московской" была уже откупорена, и более того, практически пуста. "Бить собственного сына подло", сказал я, отчасти даже и торжествуя. "Садись, ешь", сказал отец. "Не нужна мне твоя еда", сказал я, "мне вообще ничего от вас не нужно."

            "Ты никогда ни с кем не дрался," сказал отец тем же голосом.

            "Чистая правда", я пожал плечами.

            "Извини", сказал отец.

            "Хорошо," ответил я.      

             Какими жалкими становятся приметы праздника перед лицом беды. Злобно смотрел я на расставленные нехитрые яства, которые в иных обстоятельствах заставили бы мое подростковое сердце биться от радостного предвкушения. Сущей уродиной казалась мне худенькая, с болезненным румянцем на щеках Аленка. Да и саму жизнь ненавидел я в ту минуту лютой ненавистью. "Ешь, Алеша", беспомощно сказала мама, "я же все это готовила".

            Молча сидели мы за столом (я все-таки сжалился над матерью, обреченной доживать свои молодые годы замужем за негодяем и неудачником), когда раздался звонок в дверь, и в комнату влетела, вбежала, внеслась Таня Галушкина с букетом белых нарциссов, распространивших в воздухе свой болезненный и тонкий запах, а за ней, переваливаясь, бочком зашел мой Володя Жуковкин, а за ними почему-то Марик Лерман, с которым мы никогда не дружили, а за ним - еще и Марина Горенко, высокомерная и черноволосая, и Таня протянула мне цветы и я, грешным делом, отвернулся, чтобы она не заметила моего смущения. "Он замечательно играл, Борис Александрович", сказала первая красавица, не без любопытства оглядывая скудное убранство нашего жилья. "Мы в актерском кружке решили пригласить его на роль поэта в пьесе," сказала вторая красавица. "Они сущие идиоты", сказал Марик Лерман, "и этот Безуглов, и Некрасов тоже, они просто показать себя хотели".

            Никогда не забуду, как просияли усталые и встревоженные зеленые глаза моей матери - и как засмеялся отец, и пригласил моих друзей к столу, и как я, выбежав из комнаты и уединившись в сортире, плакал навзрыд над унитазом  - но уже не от унижения, а от чувства свершившейся справедливости. "А лиру, я уверен, можно починить," с жаром вещал Володя Жуковкин, "есть такой западногерманский клей, то есть и восточногерманский существует, - он иронически усмехнулся, - но дрянь, а западногерманский, фирменный, это вещь, так и называется - деревянный клей, хотя на самом деле эпоксидка, но ровно с тем же резонансом и звукопроводимостью, как у дерева. Я могу хоть сейчас забрать инструмент, и папа отнесет его знакомому мастеру."

            Подымались граненые стаканы с ситро за мой талант и будущую карьеру аэда, расхваливались салаты, и мама достала невесть откуда еще одну четвертинку и огромную бутылку с пробкой в серебряной фольге, весьма похожую на шампанское, однако с надписью "Сидр яблочный" на этикетке, и моим гостям, равно как и мне самому, было позволено под одобрительные улыбки взрослых выпить по несколько глотков первого в моей жизни алкогольного напитка - если не считать портвейна, предложенного мне дядей Федей. "Ты все равно зануда, Татаринов," - шепнула мне захмелевшая Таня Галушкина, однако я и не подумал обижаться. "От зануды слышу," - осмелел я - "давай встретимся через двадцать лет, - я на секунду замер, пораженный непредставимостью этой чудовищной цифры, и со страху увеличил ее до совсем уж фантастических размеров, - нет, через двадцать пять лучше...  посмотрим, чем будут заниматься твои Безугловы и Некрасовы." "За Ваню я не беспокоюсь, - заявил Жуковкин, - пойдет в Плехановский институт, а потом в снабжение, как отец." Странный был вечер, читатель, странный, с падениями и взлетами, и как поразил меня кроткий и расчетливый Володя, впервые так отзывавшийся о кумире восьмого-А. Или сидр был тому виною, искрометный и шипучий враг человечества?

            "Ничего постыдного нет в этом, как ты выражаешься, снабжении", поджала губы Марина. За  Некрасова не беспокоился никто - сыновья ответственных работников Министерства иностранных дел почти неизбежно шли по стопам своих пахнущих западным лосьоном для бритья отцов.

            "А кем хочешь быть ты, Володя?" спросил отец.

            "Художником, - отвечал тот, - скульптором, наверное, только не из-за отца. Мне просто нравится."

             Марина Горенко, разумеется, мечтала об актерском поприще, а Марик Лерман, хоть и играл на скрипке, полагал себя будущей звездой отечественной экономики.

            "А ты, Таня?" спросила моя мама.

            "Уж точно не скульптором, не актрисой, и не бухгалтером," - Таня поморщилась, - я хочу в естественные науки, а еще лучше - заниматься алхимией."

            "Дядя Коля, мой двоюродный, тоже алхимик, - вставила мама - интересная профессия, только для женщины ли? Столько всяких ядов, столько опасностей."

            "Что вы, Елена Петровна, - снизошла Таня,  - современная алхимия совершенно безопасна, о ней плохо думают только потому, что ее оклеветали при культе личности. Но теперь, когда справедливость восстановлена (боже мой, как смешно говорили тогда вдумчивые подростки, каким коктейлем из газетных передовиц и передач радиостанции "Юность" был наш незамысловатый язык в разговорах на серьезные темы!), и восстановлено честное имя невинно погибших, и мы все понимаем, что имеем дело вовсе не с шарлатанством, а с серьезнейшим явлением мировой науки и культуры..."

            Сбившись, Таня прикусила язычок и посмотрела на наш орнажевый абажур (на котором вертел головкой сонный щегол), будто припоминая выученный наизусть, но забытый текст, и ресницы ее затрепетали, и хмель перебродивших яблок средней России с новой силой ударил в мою несчастную коротко стриженую голову.

            "А ты, Алеша?" - спросил Марик Лерман, "ты ведь действительно здорово пел и играл сегодня, кем ты хочешь стать?"

            "Уж никак не аэдом," - сказал я брюзгливо.

            "Почему же?" - отец смотрел на меня с небывалой серьезностью.

            "Потому, - осмелел вдруг я, - что слишком большую цену за это приходится платить. Куда ни посмотришь - все лучшие наши аэды двадцатого века (чьи, Господи Боже мой! - но почему-то именно так я и сказал) веселились, писали свои волшебные штучки, а потом кончали так, что и врагу не пожелаешь. Где Феликс Малышев? Где Затонский? Где Розенблюм? Где Ксенофонт Степной, наконец? И с твоей стороны, папа, между прочим, вообще нечестно заставлять меня этим заниматься...  ты знаешь, куда все это заводит в наше время..."

            "Что за чушь!" - возопил Володя Жуковкин. "Посмотри на Благорода Современного, погляди на Таисию Светлую - конечно, им трудно, потому что они новаторы. Но ведь уже была оттепель, старая гвардия во главе с Коммунистом Всеобщим низвергнута в прах. Экзотерика реабилитирована полностью - зайди в любой магазин, открой любой журнал. Страшные дни культа личности никогда не вернутся."

            "Мне, если честно,  не очень-то нравятся ни Благород, ни Таисия, - сказал я. - То есть, Таисия в чем-то лучше, но все равно не то. Их эллоны понятны, доходит это до тебя, Володя? Немножко подумать, как над головоломкой, - и все, как на ладони. Их октаметры кое-кто даже переделывает в обыкновенные песни. Они не волшебные. А вот, говорят, в Ленинграде есть такой Исаак Православный, это совсем другое дело, - я с опаской глянул на отца, потому что слышал эллоны Исаака по одному из западных радиоголосов, а даже в те годы этого не полагалось афишировать, но отец только чуть заметно кивнул, и лицо его просветлело, и, Господи правый, конечно же, я простил его навсегда, и забыл эту нелепую пощечину, и более того - даже сам себя почувствовал виноватым, -  потому что холод бежит по спине, даже несмотря на то, что он пишет по-гречески, как, собственно, настоящему аэду и следует. И что же? Живет на подаяния друзей и трепещет, ожидая ареста за тунеядство. Зато твой Коммунист Всеобщий - старая крыса, и эллоны его гроша ломаного не стоят, а что он живет в Мамонтовке на казенной даче, так пусть подавится, потому что он был первый, кто себя бил в грудь и говорил, что всех экзотериков следует отправить в Сибирь на перевоспитание честным трудом. И вот почему на самом-то деле я ничего этого не хочу. "

            Так выдавал я свои сокровенные и мучительные мысли, и, надо сказать, неверно выбрал как время, так и место.

            "Тебя никто и не приглашает пока, Татаринов," - хохотнула Марина. - "Ты, конечно, блестяще играешь, но знаешь, сколько такой молодежи? И все в конце концов начинают заниматься обыкновенными вещами, а искусство оставляют для родных и близких."

            "Ну, знаешь ли, с актерами ровно то же самое."

            "Я, по крайней мере, не пугаюсь своей мечты," - сказала Марина. "А ты говоришь малодушно, да, - она явно обрадовалась удачному слову, - и если ты будешь так и дальше думать, то хоть тресни, никакого аэда из тебя не получится, даже если ты сам захочешь."

            "А я и не хочу, - окрысился я. - Я, может быть, тоже хочу в алхимики. Мы, между прочим, Мариночка, уже взрослые, и прекрасно можем выбирать свое будущее. И я совершенно не собирался ругать советскую власть, - добавил я почему-то, - я считаю, что все у нас очень даже справедливо, по-комсомольски для молодежи, и по-партийному для старшего поколения, но я вообще сомневаюсь, нужна ли такому - самому справедливому в мире обществу - экзотерика как класс. Она, конечно, как бы радует сердце и душу, зато отвлекает от более насущных задач. В противоположность алхимии, между прочим, которая хоть и не вполне точная наука, но по крайней мере имеет такую же точную перед собой цель, как программа правящей партии."

            И с этими словами, из самых глупых, которые говорил я в своей жизни, я потянулся к бутылке сидра и отважно налил себе еще половину граненого стакана.  Температура этого разговора, точнее, монолога, была слишком высокой для моих юных друзей, да и, честно говоря, для родителей.  Порядком озадаченные одноклассники вскоре разошлись, и лира моя была торжественно вверена Володе Жуковкину, а я снял свои шутовские брюки в желто-зеленую клетку, и вигоневый свитер, пахнущий хозяйственным мылом, и забрался под ватное одеяло в пододеяльнике конвертом.

            Не спалось. "Неужели я действительно малодушен?" - размышлял я. Огромный месяц хладнокровно светил прямо в комнату, отбрасывая на стену декадентские тени помидорных кустов, которые в тот год были впервые высажены в палисаднике, а к осени беспощадно обобраны дворовыми мальчишками. Фигура отца, в полутьме показавшаяся мне грузной и огромной, появилась в освещенном дверном проеме, и неслышно переместилась в голубоватом ночном воздухе.

            "Прости, мальчик," - он присел на краешек дивана рядом со мною, "сам не понимаю, что со мной приключилось."

            "Я и не сердился вовсе, - соврал я, - и ты не виноват, кого угодно могут вывести из себя эти мерзавцы. А знаешь, как я вдарил им! Просто их двое было, и еще все эти приятели на заднем плане, а я совершенно один. Даже ты бы не устоял."

            "Ты у меня молодец," - услыхал я, "посмотри, сколько у тебя обнаружилось защитников."

            "Но я все равно не хочу в аэды," - пробормотал я.

            "Никто тебя и не заставляет", - вздохнул отец, "да и не приглашает, как сказала твоя Марина. Знаешь, как говорится в Библии - много званых, мало избранных."

            "Библия - это устарелое мракобесие," - сказал я.

            "Кому как", засмеялся отец, "кому мракобесие, кому вечная жизнь".

 

 

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 

            Грамота, которую получил я из рук спокойной и величественной Вероники Евгеньевны, была на мелованной атласной бумаге, с текстом - черным, а витым бордюром - золотым и торжественным, как бы осыпающимся, словно старое сусальное золото куполов бывшего Новодевичьего монастыря.  Основательный, чуть угловатый шрифт был такой же, как на грамотах, выдаваемых за победу в социалистическом соревновании, однако эти последние не то за десять, не то за пятнадцать копеек продавались в те годы в любом захудалом магазине канцтоваров, а мой драгоценный документ по особому заказу печатался на Гознаке, то есть там же, где малахитовые трехрублевые банкноты с тончайшей гравировкой Кремля и потершиеся на сгибах облигации государственных займов, по которым едва ли не ежегодно сулили вернуть отданные за них родителями в пятидесятых годах скудные деньги, а потом обещания как-то забывались, и облигации - внушительные, серьезные, со всеми приметами ценных бумаг, - по-прежнему хранились, перетянутые аптечной резинкой, в верхнем ящике комода, будто некое свидетельство законопослушности владельца и его преданности отечеству (недаром Володя Жуковкин авторитетно объяснял мне, что страна переживала трудные годы, и без обязательной подписки на заем вряд ли сумела бы выжить), не обещавшее скорой благодарности. Так (размышлял я, созерцая свой бесценный документ) и пожалованный экзотерической грамотой аэд-схоластик получал как бы формальное признание своих заслуг, обещающее более реальное вознаграждение в лучшем случае спустя многие годы - да и то не обязательно.  

            Мама попросила отца вбить гвоздь в кирпичную стену, отнесла грамоту  в мастерскую "Металлоремонт" в Левшинском, за углом от серого гастронома, где ее поместили в золоченую алюминиевую рамку, а потом вывесила ее прямо над гобеленом с лебедями. Я же тайком снял грамоту и положил ее вместе с рамкой обратно к облигациям, а утром обнаружил ее на том же месте, и  устроил небольшую сцену, доказывая, что никогда больше не прикоснусь к лире, и мама расстроилась, однако в мое отсутствие снова повесила снятое на тот же гвоздь, а там мы с Аленкой уехали в пионерский лагерь, вернувшись же в начале августа, увидали родителей сияющими, как никогда в жизни - ибо дня за два до того их вызвали в райисполком и вручили смотровой ордер на новую квартиру.

            Мы простояли в неосязаемой очереди, кажется, лет десять, едва ли не с того дня, как въехали в наш подвал в Мертвом переулке, и все эти годы грядущее новое жилье постоянно обсуждалось - когда? где? сколько метров и сколько комнат? наверняка без телефона, но что же поделать, зато свое собственное. Какие каменные сады, какие осанистые светские храмы воздвигались еще до моего рождения, в великую эпоху, как назвал ее кто-то из бывших диссидентов в приступе простительной ностальгии.  Какая мозаика сияла всеми цветами радуги (плюс бронзовый, золотой и серебряный) на потолке станции метро "Комсомольская-кольцевая", как основательно нависала над Манежной площадью серая глыба гостиницы "Москва", как поблескивали синими искрами лабрадоровые цоколи домов на улице Самария Рабочего.   Поверженный круглоголовый перестал воздвигать храмы и архитектура его эпохи уже не внушала почтительного державного страха - даже белокаменный Дворец Съездов в Кремле казался каким-то уцененным, а станции метро были унылыми, утилитарными, похожими друг на друга.  Зато взрезали экскаваторы глинистую землю подмосковных деревень, и подрастали - сначала кирпичные дома, облицованные розоватой керамической плиткой, потом - белые бетонные параллелепипеды, в которые, не веря собственному счастью, въезжали обитатели коммунальных квартир, они же - созерцатели вышеупомянутых храмов. Какими слухами полнилась Москва о новых районах, новых домах, новых квартирах, с какой невыразимой смесью чувств смотрели горожане на ободранные двери своих комнат, в последний раз запирая их массивными ключами с вырезными бородками, и спускаясь к ожидавшему на улице открытому грузовику, вокруг которого толпились хорошо поработавшие друзья и родные, и уезжая навеки не просто из центра города, а из целого времени и пространства, и руку матери оттягивала тяжелая авоська с полудюжиной бутылок даже не "Московской", а "Столичной" - наградой за труды наших добровольных грузчиков.

            Сослуживцами и родными, бывало, цитировались таинственные постановления о первоочередном выселении жильцов из подвалов, о льготах участникам войны, и отец, нацепив на костюм все свои орденские планки, записывался у высокомерной секретарши на прием к заместителю председателя райисполкома, а потом надевал уже не планки, но сами ордена и медали, и заходил в кабинет с длинным столом, крытым зеленым сукном, и от хозяина кабинета, человека с мясистым затылком и густыми бровями, выяснялось: таинственность обнадеживающих постановлений была едва ли не равнозначна их полному несуществованию - верней, что-то там, разумеется, постановлялось и рассылалось на папиросной бумаге по райисполкомам, но простым смертным не позволялось даже видеть этих документов, не говоря уж об их чтении. Между тем ангины нашей Аленки затягивались, реакция Пирке была положительной, несмотря даже на восемь месяцев в лесной школе, куда ездил я прошлой зимой навещать сестренку - в промерзшей электричке, а потом в допотопном автобусе, переделанном из грузовика, - и она кидалась мне навстречу по снежной аллее, покрытой неправдоподобно пушистым, будто из замерзшего воздуха, снегом, и жаловалась, как надоело ей в этом дурацком интернате. Слезная справка от доктора Бартоса также была доставлена человеку с мясистым затылком, и ходатайства от однополчан отца, и даже какие-то вовсе уж ненужные характеристики с работы - но все это в совокупности, возможно, сберегло нам шесть или восемь месяцев ожидания в очереди. Ордер был смотровой: мама с отцом получили ключи и в мой пятнадцатый день рождения мы всей семьей отправились в Тушино, которое раньше считалось самостоятельным подмосковным городом, а теперь стало одним из жилых районов, не Юго-Запад, конечно, вздыхала мама, но, с другой стороны, и не  Орехово-Борисово, и не Чертаново.

            Можно было сесть на трамвай у метро "Сокол",  и после получасового громыхания по рельсам пройти минут пятнадцать пешком, или на автобус у метро "Аэропорт", или же на другой автобус у метро "Речной вокзал", который объезжал Химкинское водохранилище по кольцевой дороге.  Слова "кольцевая дорога" почему-то расстроили маму - она и не предполагала, что нас загнали в такую сумасшедшую даль. Метро "Аэропорт" звучало утешительнее, к тому же была некая внутренняя правильность в том, чтобы именно с этой станции метро добираться до Тушина, где все тридцатые и сороковые годы справлял свои жизнерадостные праздники ОСОАВИАХИМ, и отважные летчики в кожаных шлемах выделывали бочки и мертвые петли над небольшим зеленым аэродромом. Мы заняли не слишком длинную очередь на остановке; сидячих мест в автобусе нашей семье не досталось, однако и особенной давки тоже не было. Почти все наши спутники везли набитые продуктовые сумки, кто положив их на пол, кто - к себе на колени. Наверное, там и магазинов нет, сказала мама отцу с минутной грустью. Есть магазины, жизнерадостно отозвалась одна из спутниц, только с ассортиментом неважно, и очереди. Но строятся. Обещают через два года универсам, кинотеатр, через пять или шесть лет - телефоны. С дорогами неважно, правда, столько грязи, что приходится носить галоши. Но вам повезло, рассмеялась она, уже третий день сухо и солнечно, и земля подсохла. Она жила в соседнем доме, и взяла на себя труд проводить нас от остановки до самого подъезда, растолковывая всевозможные мелочи тушинской жизни. Две старушки с растерянными лицами переселенцев привстали со скамейки у подъезда, молчаливо приветствуя новых соседей. На лестнице пахло масляной краской и мастикой, которой были промазаны стыки между бетонными плитами дома. Мама замерла перед дверью из древесностружечной плиты, оттягивая сладкий миг, потом повернула ключ и мы вошли в новое жилье, где царили уже иные запахи - гипса, известки, водоэмульсионной краски. "Пятый этаж без лифта, - бормотала мама, - конечно, минус, но мы все еще молодые, ничего страшного. Мусоропровод - замечательно, а что он на лестнице, так даже лучше, не будет запахов в квартире, верно, Боря?" Отец кивал. "Как жаль, что всего две комнаты, - продолжала мама, - а с другой стороны, на такую семью, как у нас, пять лет назад давали вообще однокомнатную, или две, но с подселением. Представляете - в такой квартирке жить с чужим человеком?"

            Я согласился: в шестиметровой кухне не уместились бы два стола,  а коридор и прихожая были и вовсе смехотворных размеров. "Обои, - авторитетно сказал отец, - надо будет переклеить". "Ты совершенно прав, - мама показала на стену, где травянисто-зеленые обои во многих местах отставали и пузырились. - Будем сначала ремонтировать квартиру, или переедем?" Она с надеждой глядела на отца, и когда он твердо ответил, что переезжать надо немедленно, поцеловала его в щеку. "Страховку можно получить досрочно, - сказала она, - и на Алешу, и на Леночку. Немного потеряем, зато можно сразу купить нормальный холодильник, новую кровать, может быть, даже  пылесос. Кроме того, Союз экзотериков сколько обещал? Пятьсот рублей? Эти деньги все равно надо послать в Оренбург, но мы ведь можем из них сколько-нибудь одолжить на короткий срок. Купим инструменты, гвозди, доски, цемент. Тебе много придется здесь работать, Боря. Видишь, стенных шкафов вообще нету, значит, надо построить полати, и еще, конечно, купить кухонный гарнитур. Знаешь их - стол на тонких ножках, как сейчас модно, и весь облицован голубым пластиком, и шкафчики тоже. И красиво, и гигиенично, и не слишком дорого.".  "Я предпочел бы серый, - сказал отец, - и потом, на эти гарнитуры очередь - года два, если не три." "Дядя Саша знает, кому дать на лапу, - убежденно сказала мама. - Мы все сумеем достать, а что немножко переплатим, не беда. Кстати, можно попросить старшего Жуковкина - у него есть связи, я уверена, какие-нибудь ордера, или пропуск в распределитель..." "Ты сошла с ума, - засмеялся отец, - кто такой старший Жуковкин, и кто такие мы?" "Разве не был он другом Ксенофонта," - простодушно сказала мама. "У Ксенофонта было много друзей, - отец отвернулся к огромному окну без форточек, за которым громоздились белые коробочки, обсаженные чахлыми, запыленными тополями,  - только спасти его никто не сумел. Или не захотел." "Ты ведь знаешь, какие были времена," - потухшим голосом отвечала мама. "Потому и времена были такие," - отвечал отец с неожиданным ожесточением. Мы с Аленкой притихли, как всегда, когда видели, что родители готовы посориться, но мать снова поцеловала отца, и тот, смягчившись, принялся исследовать квартиру и совещаться с нами, куда расставить имеющуюся мебель, и какую следует купить дополнительно.

            "Здесь просверлим, - сказал он мне, указывая на оконную раму, - и выпустим на балкон настоящую антенну, а не эту медную спиральку за сорок пять копеек. Представляешь, как будет слышно?"

            Я соглашался со всем - как-никак, нам с Аленой теперь полагались отдельные шестнадцать метров, и мы быстро договорились, каким образом поставить старый наш фанерный, с отделкой под березу, гардероб, чтобы разделить комнату на два пенала и совсем не мешать друг другу. "Но ты ведь захочешь практиковаться на своей лире, - скептически заметила Аленка.  "Нет, - покачал я головой, - лире, сестричка, дана теперь полная отставка.  Найду себе какое-нибудь более благодарное занятие".

            В середине августа мы переехали. Весь семейный скарб уместился на один грузовик, все мои дядья, покряхтывая, проносили по бесконечному подвальному коридору то диван, то гардероб, то дубовый стол, и одинокие наши соседки, которых даже не ставили на очередь,  провожали их грустными, но отчасти и завистливыми взглядами. В руках несли самое ценное, перед тем, как усесться в крытый кузов грузоивка: мама - особую холщовую сумку с содержимым верхнего ящика комода, включая альбомы с фотографиями и злополучную грамоту, отец - авоську с водкой и незнакомый мне коричневый чемоданчик, Алена - клетку с щеглом, а я - отремонтированную лиру.  Покуда дядья и сослуживцы отца рассаживались, я не удержался и, достав инструмент из выстланного сафьяном футляра, взял два аккорда. Володя не обманул меня - легендарный деревянный клей работал, лира звучала как новая. Пыхтя, тащили мы разнообразную утварь вверх по лестнице, я ухватился за ящик с книгами и впервые в жизни задумался о том, что книги все-таки должны находиться в обжитом доме и не требовать перетаскивания на собственном горбу. Чемоданчик отец поставил в самом дальнем углу квартиры, и время от времени бросал на него проверяющий взгляд.  Передвигаемая мебель оставляла на линолеуме новой квартиры глубокие царапины, и всякий отдельный предмет, вырванный из подвальной нашей гармонии, выглядел заброшенным, словно (подумал бы я сейчас) пожилой эмигрант, сберегший пять франков на чашку эспрессо и смакующий ее на пустой террасе утреннего парижского кафе где-нибудь на окраине, например, близ мраморных наяд моста Мирабо, напротив цементного завода на том берегу Сены, под высокомерным взглядом усатого официанта.

            Кухонный гарнитур оказалось достать много проще, чем представлялось родителям - мы с отцом, предварительно вздремнув, к полуночи поехали к мебельному магазину и оказались третьими или четвертыми в очереди. Ночь получилась беспокойная, с перекличками и выписыванием номеров на ладошках химическими чернилами; мы с отцом даже развели небольшой костер из обломков деревянных ящиков, потому что к утру стало уже совсем свежо.  Я тянул пальцы к огню, тер заспанные глаза и вспоминал, как упрашивал я отца развести костер всякий раз, когда мы выбирались за город, и он в конце концов соглашался, и я подносил к сложенным шалашиком еловым веткам дрожащее спичечное пламя. К полудню разгрузили десять гарнитуров, все было в порядке с нашими номерами в очереди, и мы с отцом,  снарядив за двадцать пять рублей подвернувшегося шофера, с большой гордостью доставили эти восемь тяжелых картонных коробок домой. В половине упаковок отсутствовали шурупы, пришлось возвращаться в магазин и сначала просить, потом требовать, потом совать кому-то деньги, что оказалось много действеннее. "Неужели были времена, - ругался я, орудуя отверткой и молотком, - когда мебель продавалась в собранном виде, чтобы взрослым серьезным людям не приходилось ползать по полу, разбираясь в каких-то бездарных чертежах?" А мать суетилась вокруг, приносила нам чай и бутерброды, и с видимым удовольствием наблюдала за трудами "своих двух мужиков".

            Наводить уют в новом жилье оказалось не столь легким занятием -  в цементные стены не  забивался ни один гвоздь, включая даже победитовые, а когда отец раздобыл дрель с алмазным сверлом, бетон то вовсе не сверлился, то откалывался огромными кусками с противоположной стороны стены. Кое-как удалось повесить новые занавески (модерные, между прочим, с какими-то жирафами и кувшинами на фоне льняного цвета), кое-как были, наконец, установлены шкафы и шкафчики на кухне (правда, один из них, тот самый, что единолично вешал на железные петли ваш покорный слуга, через два дня рухнул, едва не покалечив Аленку, но был водворен на место), долго распаковывалась посуда и кастрюли, и в один прекрасный день отец торжественно подсоединил к розетке свою гордость и едва ли не единственный предмет, который принадлежал в семье лично ему - двадцатирублевую электрическую кофеварку. Господи, как было хорошо. Мы уселись с ним за шаткий раскладной столик, облицованный розовым (серого в продаже не было) пластиком в мелкий синий цветочек, и я осмотрелся: кухня была, что греха таить, крошечная, зато, нашими многодневными стараниями, уютная, а главное - своя, и новоприобретенные табуретки представляли собой чудо инженерной мысли - всякая открывалась, и содержала в себе как бы небольшой ящик для хранения мыла, соли, щеток и иных хозяйственных мелочей, суля устроенность быта и порядок.

            "Вот так-то, сын, - он весело посмотрел на меня, - теперь никакие соседки не будут жаловаться, что я развожу вонь, когда жарю свой кофе на кухне, а ты устраиваешь кошачьи концерты. Так?"

            Но и ему, как несколько дней назад сестре, повторил я, что не будет больше кошачьих концертов, что я рад переходу в новую школу, где никто не знает о моем увлечении, и что мне уже пора думать о поступлении в институт, и уж, разумеется, не на департамент эллоноведения, где конкурс - едва ли не двадцать пять человек на место, а потом  - предлагают работу в библиотеке или в институте, за сто двадцать рублей в месяц и никакой возможности карьеры.

            "Глеб не кончал никаких департаментов эллоноведения", - сказал отец.

            "Это его личное дело, - сказал я в запальчивости. - Я, например, абсолютно не желаю из-за этой несчастной экзотерики угодить  в армию. А ты прекрасно знаешь, что стоит мне провалиться в институт, и загребут, как миленького, и не надо меня уверять, что армия означает дисциплину и сделает из меня настоящего человека. Я и так настоящий человек, и в солдафонстве твоем не нуждаюсь."

            "По крайней мере, купить тебе новый абонемент?" - медленно спросил отец.

            "Слушателем может быть всякий, - сжалился я,  - только запомни раз и навсегда, что меня это ни к чему не обязывает, и что во Дворец пионеров я больше не ходок."

            "Раз и навсегда, - повторил отец. - Ну и пижон же ты, Алексей Борисович. Хотя бы позвони Веронике Евгеньевне, чтобы она не извелась. Телефона у нас теперь нет и долго не будет, в школу тебя перевели другую. Как она тебя найдет?"

            "Постараюсь, - буркнул я, впервые в жизни отхлебнув отцовского кофе и чувствуя, как сердце мое начинает сходить с ума. - Пускай отдаст мое место схоластика Зеленову. И не вздумай, пожалуйста, вывешивать в этой квартире мою грамоту. Придет кто-нибудь из новой школы, увидит, а я не хочу."

            "Ладно, - легко согласился отец. - Думаешь, мне доставляет удовольствие сверлить эти дырки?"

            "Кстати, что в чемоданчике, папа? Это тот самый, - вдруг вспомнил я, - что привезла тогда бабушка?"

            "Ты ведь только что сказал, что не желаешь об этом ничего слышать. Ну и слава Богу. Занимайся, чем хочешь, а архив дяди Глеба я на днях отнесу в комиссию по творческому  наследию. Благород Современный уже несколько раз звонил. А Жуковкин-старший предлагает в два раза больше денег. Если честно, мне даже сказали, что мы не имеем права держать дома такое сокровище."

            "А народный скульптор, значит, может держать у себя чужой семейный архив? - съязвил я. - Очень красиво. Знаешь, - я поглядел в сторону, где лежали на полу завернутые в газету стопки тарелок и блюдец, - мне, пожалуй, все-таки хотелось бы сначала посмотреть на эти бумаги."

            "Они интересны только специалистам, - сказал отец. - Это отрывочные записи, наброски, все относится ко времени, когда Глеб еще жил с нами в Оренбурге. Основной архив в любом случае уничтожен."

            Неслышными шагами вошла на кухню мама и стала у притолоки, прислушиваясь к нашему разговору. Смеркалось.  Наши окна выходили на закат, игравший сегодня всеми оттенками багрового - ни капли янтаря, ни единого развода праздничной киновари не было на этом грозном,стремительно темнеющем небе с арамейскими письменами узких, прихотливых облаков. На горизонте, за неряшливо разбросанными белыми коробками, чернела березовая роща, а еще дальше - грохотали по кольцевой дороге бесконечные военные грузовики.  Перевезенные из палисадника настурции мама пересадила в ящик с землей, прикрепленный снаружи к нашему окну. В первые дни цветы пожухли, однако вскоре ожили и расправились - и даже заново высаженный в уголке ящика кресс-салат рос с такой же скоростью, как раньше, не обращая внимания на то, что корни его, по сути дела, висели в воздухе.

            "Я думаю, Алеша, тебе нет смысла разбираться в этих бумагах, - вздохнула мама. - Ты сам говоришь, что охладел к своим эллонам, ну и, может быть, не стоит зря себе морочить голову. Отец прав - пускай ими занимаются специалисты. Жуковкину их отдавать, наверное, не стоит... деньги, в конце концов, не самое важное в жизни... а в библиотеке им самое место."

            "Знаешь что, мама, - вдруг заявил я, - буду ли я заниматься экзотерикой, не буду ли - решительно все равно. Но вы не имеете права меня лишать этого архива. Когда он окажется в отделе рукописей и редких книг, мне никогда в жизни не дадут к нему доступа."

            Сощурившись, отец встал с табуретки и прошел в комнату, и тут же вернулся с небольшим плоским ключом в руке.

            "Читай, - сказал он, - читай, мальчик. Вреда от этого, во всяком случае, не будет, Лена."

 

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 

             На следующие зимние каникулы я отправился со своими новыми одноклассниками в Ленинград.  Мы с должным почтением задирали головы к лепным потолкам Эрмитажа,  любовались позеленевшими клодтовскими конями, в канцелярских магазинах покупали редкие в Москве шариковые ручки местного изготовления, а вечерами тайком от преподавателей пили портвейн за рубль семьдесят шесть - но мне запомнилось другое. Послушно зашли мы вслед за экскурсоводом в Петропавловскую крепость, забрели в собор, поглазели на вооруженных автоматами охранников Монетного двора, на медные листы с пробитыми дырками размером с пятак, с две копейки, три; затем на очереди стоял Алексеевский равелин, коридоры которого были в познавательных целях украшены плакатами и диаграммами, а в одной из камер бедовало, сидючи на железной постели с соломенным матрасом, весьма натурально исполненное чучело заключенного (манекен тюремщика при этом сосредоточенно заглядывал в глазок). Я опечалился: слишком свежи в моей памяти были рассыпающиеся бумаги из бабушкиного чемоданчика, которые, ни словом о тюрьме не упоминая, именно туда в конце концов привели своего автора. Вряд ли его удостоили одиночной камеры, ведь в ней сквозит оттенок уважения к заключенному, а век уже стоял другой, и в момент ареста (это я понимал уже тогда) на всю оставшуюся жизнь терялся статус гражданина. Романтические идеи, однако, сильны в нас, и впоследствии, невесть почему иногда представляя себя арестованным, я думал об Алексеевском равелине, а не о прозаических нарах на двадцать человек.

            Или это отступление излишне? Почему пятнадцатилетний подросток должен размышлять о тюрьме, не ведая за собой никаких особенных преступлений, кроме, быть может, преступлений мысли, за которые, слава Богу, уже не сажали в те годы? Однако же бумаги Ксенофонта (за исключением рыжей тетрадки полностью  вошедшие в состав недавнего двухтомника) были густо пропитаны духом Алексеевского равелина: из тюремных краев явился в Оренбург Семен Семенович и несколько его друзей, ютившихся в покосившихся беленых домишках Кайсацкой слободы, и в тех же краях бесследно сгинули они, когда пришел назначенный срок, еще задолго до пресловутого тридцать седьмого, и недаром жаловался он Глебу на тесноту и тяжесть оренбургского воздуха - для него средоточием вселенной оставался полицейский участок, куда ходил он к зарешеченному окошку отмечаться каждое Божье утро, не без страха оглядываясь на безвывесочный особнячок с колоннадами на Большой Коммунистической, окна которого были также зарешечены. В отрывочных записях дяди Глеба, в основном содержавших его размышления о своей будущей профессии, попадались подробности той эпохи, заставлявшие меня недоверчиво покачивать головой; к слову сказать, волею судеб я оказался первым читателем знаменитого, хотя, на мой взгляд, до сих пор недооцененного эллона "На приговор учителю", где суховато-элегантные октаметры неожиданно сменяются ломаными, колючими полиметрами, а гармония сбивчива и как бы искажена внутренней мукой.

            Знакомство с бесценным архивом не победило моего упрямства. Я смотрел на записи дяди Глеба взглядом скептическим, в уверенности, что в лучшем случае тешу свой праздный интерес матерьялами уникальными, однако же для меня, в моем тогдашнем настроении духа, достаточно бесполезными. Кстати, отец ошибался: часть записей относилась уже к Москве. Любопытно было удостовериться, что дядя Глеб поехал в столицу вовсе не за славой, и даже не на учебу в недавно созданном Институте экзотерики - хотя лиру, подаренную Семеном Семеновичем, с собой и захватил. Отправился он в дальний путь с сумасшедшей по тем временам идеей похлопотать за своего наставника - который в глазах властей был, разумеется, никаким не профессором-экзотерологом, и даже не социал-демократом, как искренне полагала моя бабушка, но заурядным меньшевиком, вполне подлежавшим тому, что на тогдашнем языке без тени юмора называлось внесудебной расправой. И более того, не к Самарию он отправился поначалу, а к Коммунисту Всеобщему, который, разумеется, выставил его с лестницы, едва услыхав о причине непрошеного визита. Недавно вернувшийся из Греции Самарий Рабочий, величина более значительная и, главное, менее уязвимая, выслушал Глеба, твердо заявил, что сделать ничего не может, при всем добром отношении к такому видному ученому, который, между нами говоря, совершенно напрасно не уехал за границу в 27-ом году, когда ему предлагали, и когда он даже мог бы на первых порах пожить у Самария на Крите, однако же напоил молодого провинциала чаем с малиновым вареньем, за которым и выяснилось, что лиру в фанерном чемоданчике тот таскает с собой не просто так. Хрестоматийный анекдот о слезах умиления, пролитых советским классиком, известен; менее известно, что он  взял из представленных эллонов пять или шесть для публикации в ближайшем номере "Красного аэда", остальные же, обливаясь слезами еще более горючими, приказал Ксенофонту не исполнять ни при каких обстоятельствах, и дальше писать в том же духе, что отобранные. Ксенофонт, строго говоря, не послушался, что в конечном итоге и стоило ему жизни (записи намекали на то, что он успел со своими ходатайствами зайти и в соответствующие органы, где его, вероятно, уже тогда взяли на заметку), зато, выражаясь высокопарно, ввело в соответствующий пантеон.  Эту историю я, собственно, услыхал на вечере в Центральном доме экзотериков от чудом уцелевшего секретаря Самария Рабочего, однако бумаги дяди Глеба подтверждали ее: были там всевозможные наброски ходатайств и прошений, была разграфленная схема, озаглавленная "План действий в Москве", были скрупулезные подсчеты расходов на билет и проживание в столице (меня поразила малость проставленных цифр: рубль тогда, вероятно, был другой, однако же даже с учетом этого вряд ли дядя Глеб мог питаться в столице чем-либо, значительно отличавшимся от хлеба и водопроводной, припахивающей хлором воды из верховьев Волги - ибо уже были построены полагающиеся каналы, и начали выпускать любимые папиросы моего отца с географической картой на пачке, и патефон, обитый черным дерматином и впоследствии конфискованный в ходе обыска, был первым предметом, который купил мой дядя на свои московские заработки).

            Наша долгожданная квартира, в соответствии с наступившими  новыми временами, ничуть не напоминала тюрьму. Решеток на окнах не требовалось. Сами окна были не крестообразными, как в подвале, но панорамными, с огромными двойными стеклами. С наступлением осени отец пригласил каких-то небритых людей, за двадцать пять рублей вырезавших в окне скользящую форточку, которую они почему-то называли финской. Было еще немало дел, связанных с новым жильем: еще одна небритая личность за ту же сумму обила нам дверь черной клеенкой на вате, и в квартире сразу стало существенно тише и теплее, кроме того, дверь приобретала вид, означавший, что за нею находится обжитой дом, а не стандартное обиталище. Вы не ошиблись: изголодавшиеся по уюту родители не жалели ни сил, ни денег на обустройство запоздалого семейного гнезда. Кухонный гарнитур был только началом: вслед за ним был приобретен фанерованный под орех сервант, затем комод и, наконец, стенка, то есть три стоявших в ряд шкафа, исключительно модные в тогдашней Москве, а затем гэдээровский гобелен с лебедями был торжественно заменен ковром машинной работы, который мама заполучила  с помощью хитроумнейшей комбинации, включавшей покупку выигрышного лотерейного билета с изрядной приплатой. Наша с Аленкой комната, как и планировалось, была поделена на два пенала: в моем поместился письменный стол, книжный шкаф, кровать, а в ее половине - комод с зеркалом, тумбочка, две книжные полки, с невероятным трудом повешенные-таки на бетонную стену. За пределами жилья (наша автобусная попутчица оказалась права) царил, однако, развал и разор, булочная в соседнем доме размещалась в наскоро переоборудованной квартире на первом этаже, в другой квартире находилась бакалея, а за мясом и овощами приходилось либо ездить на трамвае, либо привозить их из города. Школа, два соединенных остекленным переходом бетонных куба, располагалась почти под нашими окнами, и мама сразу определилась туда на работу - однако же библиотека там оказалась, прямо скажем, достаточно жалкой, и списанных книг не держала .

            И с подвальной комнатой, и со старой школой расставался я не только без всякого сожаления, но и с большим облегчением.  Едва ли не впервые, правда, я столкнулся тогда с тем, что Ксенофонт в своих юношеских дневниках называл нелинейностью души: и сумрачный коридор нашего прежнего жилья, и стенка возле телефона с нацарапанными цифрами, и огромная кухня с облезлыми столами продолжали преследовать меня во сне, и всякий раз я просыпался в невыразимой печали. Дыхания сестры за перегородкой почти не слышалось. Дубина стоеросовая, бурчал я в полуночной тишине, обращаясь, видимо, к собственной душе, неужели не ясно, что ты никогда, никогда больше не прокатишься по коридору, вымощенному шестиугольной метлахской плиткой, на трехколесном велосипеде, под наблюдением счастливого и молодого отца, так не бывает, и ты сам бы не захотел вернуться в это время, и воспоминание это не имеет никакого отношения к переезду - так пенял я, так корил себя, но от будоражащих,  до слез сентиментальных сновидений не смог отделаться и до сей поры, хотя, конечно же, сейчас они приходят ко мне все реже и реже, и скоро, вероятно, исчезнут совсем. Что же до старой школы и экзотерических занятий, то тут никаких сентиментальностей не было - я только счастлив был расстаться с прошлым. Правда, расставание вышло неполным: в моем классе оказался Володя Зеленов, и даже был единодушно избран на должность комсорга. Пришлось объяснить ему, что эллонами я не интересуюсь больше. После кратких расспросов он пожал плечами, и между нами установились прохладные, хотя  и достаточно дружелюбные отношения. Вообще, в новой школе я держался особняком и, слава Богу, не испытывал соблазна ни перед кем заискивать: то ли повзрослел, то ли потому, что как-то вдруг стал успевать по всем предметам, кроме разве черчения и физкультуры, а в пятнадцать лет это, согласитесь, уже вызывает не столько насмешки и неприязнь, сколько осторожное уважение сверстников. Мшеф тгщмф среди заснеженных пустырей и неубранного строительного мусора, на окраине обжитого провинциального городка, захватила меня почти целиком, и, по-прежнему посещая концерты в Александровском гимнасии  (в тот сезон там чудом организовали серию, посвященную серебряному веку российской экзотерики), подаренный мне Вероникой Евгеньевной абонемент во Дворец Пионеров я в сердцах выбросил в мусоропровод, и собственные занятия почти полностью забросил.

            Впрочем, я отчасти лукавлю. Лиры я действительно несколько месяцев не трогал, но серебряный век подарил отечественной экзотерике множество эллонов на древнегреческом. Слушая их, я поневоле стыдился собственного невежества. Классики серебряного века учили язык еще в детстве, и нуждались разве что в некоторой шлифовке. Мне, сыну века мартенов и межконтитентальных ракет, пришлось начинать с нуля.  В букинистическом на Арбате, рядом с "Военной книгой", я разыскал потрепанный учебник и дореволюционное двуязычное издание Басилевкоса в переводах юного Розенблюма.  Почти всякий вечер за своим крошечным письменным столом, скорее даже партой, выводил я в особой тетрадке за двадцать восемь копеек казавшиеся поначалу столь непонятными крючки и загогулины. Мои тревоги по поводу произношения быстро рассеялись: исполнители в гимнасии произносили все слова и звуки древнего языка на русский манер, к тому же (неслыханное везение) на некоторых концертах октаметры можно было купить в напечатанном виде и следить за исполнением по тексту: серьезнейшее подспорье в моих штудиях.

            Была и вторая причина - архив дяди Глеба. В его годы считалось, что советские эллоны должны писаться по-русски, в крайнем случае - на языках народов СССР, чтобы быть доступными массовой аудитории, а не кучке эстетствующих снобов (по памяти цитирую одну из хрупких газетных вырезок, нашедшихся среди разбиравшихся мною бумаг). Видимо, дух противоречия был силен в Ксенофонте с юности (недаром взял он себе такой псевдоним). Его бумаги хранили обширные следы классических занятий, а поминавшаяся выше рыжая тетрадка была целиком заполнена заметками и эллонами на практически запрещенном языке. Я осваивал древнегреческий не так быстро, как хотелось, и, возвращая чемоданчик отцу для передачи в комиссию по творческому наследию, в преддверии лучших дней утаил рыжую тетрадку. В конце концов (размышлял я, перелистывая свое драгоценное и таинственное приобретение, тщательно завернутое в вощеную бумагу), откуда взялась идея, что общественные ценности важнее семейных.  Почему вообще у нас - мысли мои принимали опасное направление - на первом месте все какие-то абстрактные интересы, почему отдельным людям не дают жить, как они того хотят, и заниматься тем, что считают важным они сами, а не какое-то отвлеченное общество. Ты совершенно неправ, возражал мне Володя Жуковкин, перемешивая пухлыми пальцами серо-зеленую, поблескивающую в увлажненных местах глину. Идея состоит в том, чтобы добиться гармонии между интересами отдельных личностей и всего общества. И счастливы те, кому удается достичь этой гармонии. Вот, например, мой отец, продолжал он, сейчас работает над монументом героям Курской битвы. С одной стороны, социальный заказ, а с другой стороны - он же сам там воевал, у него там гибли друзья. Получается полное совпадение интересов личности и общества.

            С трепетом и восторгом оглядывал я мастерскую народного ваятеля, где все чаще встречались мы вечерами с моим товарищем. Отец всегда приглашал его помогать в работе - по техническим мелочам, однако с дальним прицелом, и той осенью Володя не без гордости показал мне пластилиновый бюст Басилевкоса, довольно похоже скопированный им с какого-то древнего оригинала. "Он у тебя смахивает на передового рабочего", - съязвил я, косясь на разнокалиберные скульптуры означенных рабочих (как, впрочем, и передовиков сельского хозяйства), там и сям расставленные в мастерской. "Ну и что, - тонко отвечал Володя, - разные времена, разная эстетика, и мы должны не слепо копировать классические образцы, а привносить в них новое содержание". Я фыркнул, понимая, что Жуковкин по привычке говорит чужими словами, однако не нашел доводов, которые могли бы опровергнуть убедительность услышанного. Может быть, мне и недоступна эта гармония, грустно размышлял я, невольно повторяя размышления дяди Глеба, когда тот был в моем возрасте. "Есть некий трудный строй в его речах, - гласил единственный русский абзац, завершавший рыжую тетрадку (фиолетовые канцелярские буквы на шероховатой бумаге в едва заметную линейку расплылись и выцвели, однако остались достаточно четкими). - Миллионы читателей и слушателей, восторгаясь ясностью и силой его могучего ума, возвращаются в лоно овечьего стада или армейской казармы.  Не может быть, однако, чтобы за площадным юморком и полицейским напором этих речей не скрывалась иная, высшая уверенность в себе, которой недоставало даже Шекспиру или Гойе, не говоря уж о доне Эспиносе. Или я ошибаюсь, и речь идет о силе дубины, пули, кнута - единственной силе, понятной для толпы?"

            Последняя фраза, не скрою, порядком меня смутила. Ведь дядя Глеб писал не только и не столько об усатом диктаторе,  сколько обо всей системе, которая могла, разумеется, отклониться в сторону за счет нарушений закона времен культа личности, однако же по логике вещей не могла не оставаться высшим достижением мирового исторического процесса. Но и всем своим творчеством дядя Глеб нарушал этот процесс - его эллоны были куда ближе к дореволюционному Ходынскому или Розенблюму, чем к Коммунисту Всеобщему или Самарию Рабочему (с которого, кстати, в значительной мере и пошла среди советских аэдов идиотская мода на псевдонимы). И почему последний, самый лучший цикл Ходынского, написанный сразу после его же собственных ура-патриотических эллонов о торжестве Октября, назывался "Гибель музыки"?

            Сейчас, по прошествии многих лет, мне смешны эти детские сомнения. Все поставлено на места, три или четыре вымирающих поколения окончательно поняли, что сыграли роль пешек в играх истории - так и бредем в качестве полусонных теней, по выражению поэта, навстречу солнцу и движенью, однако же и возраст, и изнеможение в кости, по его же словам, не могут не сказываться - новое племя в любом случае обгонит нас по всем статьям.

            Так: но все эти обескураживающие обстоятельства имеют мало отношения к подростку, бредущему с пустой автобусной остановки домой после концерта, на котором впервые за много лет исполнялась та самая "Гибель музыки". В тот вечер мне удалось достать билет и для Тани Галушкиной, которая, к моему великому удивлению, сумела оценить эти трагические эллоны. В антракте я по мере сил пытался поразить спутницу своими знаниями и вкусом, а помимо того - кое-с-кем из примелькавшихся посетителей раскланивался, кое-кому улыбался, а главное - старался прислушиваться к разговорам, чтобы, не дай Бог, не упасть лицом в грязь если не в глазах моей Татьяны, то уж во всяком случае в своих собственных.

            "Исаак", прошелестело по фойе, покуда плотный, пухлогубый, не слишком чисто выбритый, слегка лысеющий человек продвигался к буфету, держа за руку свою востроносую огненно-рыжую подругу. Я толкнул замечтавшуюся Таню, кивнув в направлении знаменитости. Взгляд московского подростка шестидесятых годов не мог не отметить,  что облачен был Исаак Православный в польские джинсы за семь рублей пятьдесят копеек, креста, несмотря на свой псевдоним, не носил, и держался, в сущности, словно самый рядовой посетитель концерта. К нему не подходили: одни из страха перед тайной полицией, другие - из пиетета. Робость не позволила мне выразить перед аэдом свои восторги, а на следующий день оказалось уже поздно.

            Много лет спустя я спросил Исаака, почему он не воспользовался приездом в Москву, чтобы отвести нависавшую над ним беду. "Ладно, я тогда был юн и во всех этих делах совершенно не разбирался, - сказал я, - но ведь могли же вы организовать несколько собственных выступлений, пригласить дипкорпус, журналистов, заручиться чьей-то поддержкой..." "Не сочтите за пижонство, Алеша, но я тогда приехал послушать Ходынского, - сказал маститый аэд, блистая совершенно уже облысевшим черепом, - и более всего сожалел о том, что пришлось уйти с концерта незадолго до конца, чтобы успеть на ленинградский поезд, а про беду, как вы выражаетесь, пожалуй, и не подозревал. Так, сгущалось что-то, однако же... нет, решительно вас не понимаю, Алексей. Над всеми нами в любой  момент нависает беда, и ежели об этом постоянно думать, так ведь и повеситься можно, не так ли?"

            Я наполнил его стакан белым вином, долил водки в свой собственный, и замолчал в смущении, точнее же - забалансировал, чертыхаясь, на колеблющейся неструганой доске, составлявшую часть импровизированных мостков над неистребимой грязью ночного Тушина 1968 года. Были там и обломки бетона, впрочем, и ведра рассыпанного песка, и кирпичи, по которым приходилось прыгать, тщательно соразмеряя каждое следующее движение. Но и звезды сияли, разумеется, не изменившись ни за пятнадцать лет моей тогдашней жизни, ни за тридцать последующих лет.  Что поделать - я до сих пор подвержен рецидивам звездной болезни, начавшей одолевать меня в раннем детстве, я, бывает,  до сих пор, подобно гривастому степному волку из саратовских эллонов Розенблюма, задираю стареющее лицо к ночному небу и забываю обо всем - как забыл и в тот вечер, кое-как выпрастывая ноги из жирной тушинской грязи, неведомым образом покрывавшей не только пространства, отведенные архитектором на газоны, и не только немощеные участки дороги, но даже и наспех уложенный и незамедлительно потрескавшийся асфальт. Что поделать, как любил говорить отец, дворники вымерли, а машины для уборки улиц еще не успели добраться до наших краев.

 

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 

            Дня через два сразу после школы я поехал в центр к Жуковкиным позаниматься с Володей и с порога услыхал сквозь неплотно прикрытые двери кабинета взволнованный, совсем молодой еще баритон хозяина дома.

            "Ну и чего мы добьемся? Только раздразним их и разозлим, и вместо одной жертвы будет несколько. Нет, - он взял особенно высокую ноту, - менять этот режим можно только изнутри."

            "Значит, - отвечал ему женский голос, показавшийся мне знакомым, - вы подписывать не будете, Андрей Всеволодович?"

            "Не буду, - раздраженно отвечал народный скульптор, и я представил, как он мотает красивой длиннокудрой головой и достает из кармана лиловой бархатной куртки элегантную бело-синюю пачку "Аполлон-Союз",  и, нервничая, ломает в мясистых пальцах одну сигарету за другой, - потому что считаю это с твоей стороны, во-первых, донкишотством, а во-вторых, бестактностью по отношению лично ко мне. Стоит мне сейчас попасть в опалу, как немеленно зарубят памятник героям Курской битвы, которым я, между прочим, хотел сказать нечто новое от лица российской культуры - всему миру, а потом меня, невзирая на все заслуги, попрут в три шеи из комиссии по наследию Ксенофонта, - ты же не станешь спорить, что Ксенофонт для нашей культуры все-таки значит больше, чем этот питерский дьячок - и не выйдет ни двухтомник, ни книга воспоминаний, ни пластинки, и даже старый хрен Коммунист Всеобщий от меня отшатнется, а на его молчаливом одобрении держится весь проект.  Ведь ты же к нему не пошла за подписью?"

            "Пошла, - отвечала женщина, - и он-то как раз согласился."

            "Чего же удивительного! - не растерялся народный скульптор, - Ему, в его годы, после лагерей, терять нечего. Свою душу он теперь, полностью исписавшись, может спасти только таким скандальным и суетным способом.  А мне, дорогая, еще хотелось бы позаниматься спасением своей собственной души с помощью искусства. И, ей-Богу, зачем искушать судьбу? Во все ваши петиции я, извините, не верю.  Единственное, что они могут - это помешать мне заниматься любимым ремеслом. И встанет на мое место какой-нибудь Соколович, и исчезнет еще одна преграда на пути душителей..."

            Они разговаривали еще довольно долго, а потом я оставил на письменном столе Володи Жуковкина все свое хозяйство - и планшет с миллиметровкой, и клетчатую тетрадку в синей обложке, и никелированный длинноногий циркуль, и жестяной транспортир, и прехитрый инструмент курвиметр,  позволявший измерять длину кривых линий, и продававшийся за два рубля только в Военторге, и только по офицерским удостоверениям, чтобы иностранные шпионы, не дай Бог, не вздумали прокладывать с его помощью по нашим картам свои подрывные маршруты, - оставил все это, и вскочил с табуретки, пододвинутой к рабочему креслу моего друга, и выбежал вслед за Вероникой Евгеньевной на лестницу.

            "Это ты", - сказала она по-гречески, и лицо ее странно засветилось в полутьме лестничной клетки, на фоне запыленной решетки лифта. "Видишь, Алексей, как прикрываются трусы именем погибшего?"

            "Вижу," - отвечал я, ссутулившись от смущения..

            "Что?" - изумилась Вероника Евгеньевна.

            "Я немножко учусь, - сказал я, - самостоятельно."

            "Но погоди, - глаза ее заблестели, - ты говоришь настолько лучше, чем ребята из кружка. Зеленов говорил мне, что ты совсем все бросил, и я так огорчилась, даже хотела написать тебе..."

            "Видимо, он соврал, - сказал я по-русски, - или  скорее ошибся, потому что говорил с моих слов, а соврал уж, очевидно, я ему."

            "Но почему ты исчез?"

             За оставленной мною дверью нерешительно тявкнул Жуковкинский пес. Я стоял в тусклом свете лестничной лампы, укрытой проволочной сеткой,  не зная, что сказать, и более того, вдруг явственно услыхал простенькие звуки учебных эллонов, которые исполняла нам Вероника Евгеньевна, и мне стало не то что больно, а как-то горько и пусто.

            "Давайте я подпишу это письмо, - сказал я наконец, - я тоже считаю, что его  обвиняют совершенно зря."

            "Ах, Алеша, - Вероника Евгеньевна покачала головой, - что ты. Зачем портить себе жизнь.  Я и сама полагаю, что Андрей Всеволодович в чем-то прав."

            "Но вы-то не боитесь, - возразил я, - а вас тоже могут выгнать из Дворца пионеров, и из университета,  и статьи перестанут печатать."

            "Что я по сравнению с Исааком? Если бы ему дали спокойно работать, он..."

            "Стал бы гордостью русской культуры", - вспомнил я фразу из зарубежной радиопередачи.

            "Он и так гордость русской культуры, - отмахнулась Вероника Евгеньевна. - Не Ксенофонт, конечно, но уж и не Благород Современный.  Во всяком случае, он один из тех немногих, кто умеет разговаривать с Богом. И ты бы мог этому научиться, Алексей, - вдруг сказала она,  щелкнула замком дерматиновой сумочки, достала клочок бумаги и нацарапала на нем текущим вечным пером свой телефонный номер, отчего на ее пальцах, белых и тонких, осталось довольно большое чернильное пятно. - Позвони мне домой, пожалуйста."

            Она отдала мне клочок бумаги и открыла решетчатую дверь лифта, сиявшего огнем лишь чуть менее тусклым, чем лампа на лестничной клетке, и опустилась на первый этаж, где дремал в своей фанерной каморке инвалид-вахтер и клубы пара - душноватого, с особенным московским запахом кухни, пыли, вечернего чая под оранжевым шелковым абажуром - вырывались из неплотно пригнанной дубовой двери подъезда на январский двор. Вернувшись к Жуковкиным, я подошел к окну и различил  сквозь мягкий снегопад фигуру моей учительницы в длинном черном пальто, удаляющуюся вверх по улице Самария Рабочего - или мне только почудилось? Оранжевого абажура, в конце пятидесятых годов начавшего выходить из моды, а там и вовсе заклейменного как атрибут мещанства, у народного скульптора, конечно, не было, да  и свой мы выбросили на помойку при переезде, заменив его немецкой люстрой с тремя рожками, отдаленно похожими на поросячьи рыльца, - для родительской комнаты, и еще одной люстрой, попроще, всего о двух лампах, прикрытых тарелкообразным абажуром матового стекла - для нас с Аленкой. 

            "Ну что ты, заснул? - услыхал я недовольный голос своего друга. - У меня же завтра контрольная. Я понимаю, некоторые все хватают на лету, и готовиться им не нужно..."        "Ошибаешься, - сказал я, - мне приходится заниматься даже больше, чем этим некоторым."

            Темно-серый, остро заточенный грифель в ножке циркуля ломался довольно часто, издавая коротенький и безнадежный хруст, и все же в случае удачи, если особенно не нажимать, его хватало на то, чтобы провести многие десятки кругов разного радиуса, осторожно вписывая их один в другой, и легкими дугами, похожими на арки неведомых зданий, делить любой отрезок на две совершенно равные части, и скруглять тупые углы, восхищаясь ладностью и непреложностью этих линий, каждая из которых, я знал, состояла из бесконечного количества точек.  "Как мы оторвались от земли," - невпопад сказал я. "Почему?" изумился Володя.  "Потому что проводим линии графитом по бумаге, а геометрия означает землемерие, и когда-то была не наукой, а ремеслом.". 

            Мы быстро решили десяток задач; к чаю подали мои любимые эклеры, обсыпанные сверху бисквитной крошкой, но к нам никто не присоединился, а из спальни доносились то раздраженные голоса хозяина дома и его жены, то характерное завывание радиоглушилок, сквозь которое иной раз пробивались суховатые гармонии Исаака Православного.

            "Доигрался твой кумир, - вдруг сказал Володя Жуковкин.  - а теперь и Вероника Евгеньевна доиграется. Совсем не понимаю, зачем она втягивает отца в эти небезопасные развлечения". 

            Крем в эклерах был не заварной, а сливочный, и я, поколебавшись, ухватил с тарелки еще один - даже в центре они бывали нечасто, и далеко не во всех кондитерских.  "С науками проще, чем с искусствами, - сказал я, ссыпая бисквитные крошки с ладони в рот, - познаешь себе тайны природы, и, во-первых, никаких неприятностей, а во-вторых..." "Что во-вторых?" - вскинул глаза Володя, удивленный наступившей паузой. "Как-то все яснее, - сказал я. - Адепт, который, наконец, откроет конечный камень философов, не только получит Нобелевскую премию и навеки останется в истории, но и сам будет понимать, что сделал великое дело. А искусство... но мы об этом уже говорили, помнишь?" "Не знаю насчет искусства, - отвечал Володя, - но твоя новая страсть, со всеми этими трансмутациями и противостояниями Юпитера, по-моему, все-таки чистое шарлатанство."

            Об экзотерике мы в тот вечер не говорили - весь мой пар ушел на защиту благородной и древней науки от невежественного Жуковкина-младшего, который не гнушался, между прочим, пользоваться глиной, облагороженной по современному  алхимическому рецепту. Что же до Исаака, то народный скульптор оказался неправ:  полторы сотни подписей в защиту, как он выражался, питерского дьячка почему-то вызвали смущение властей, кто-то наверху дал отбой, никого из защитников аэда не наказали, так, разве что объявили по строгому выговору членам правящей партии, а беспартийных и вовсе не тронули, Исаак же, проведя около двух месяцев в предварительном заключении и подписав какое-то ничего не значащее отречение, был выпущен на свободу с условным приговором и с непомерно разросшейся славой - если, конечно, можно говорит о славе в отношении к такому ненадежному ремеслу.  Отец (глубоко вздохнувший после моего рассказа о встрече с Вероникой Евгеньевной, и даже, кажется, некоторое время собиравшийся также подписать принесенное ею тогда к Жуковкиным письмо) к весне получил неожиданную премию, на которую по моему настоянию мы приобрели громоздкий магнитофон "Весна" - и в считанные недели я оказался счастливым владельцем значительного собрания эллонов Исаака Православного, передававшихся западными радиостанциями. Кроме того, из-за этой истории едва ли не все означенные радиостанции ввели у себя постоянную экзотерическую рубрику,  и вскоре я стал тратить все свои карманные деньги на чистую пленку, а в урочный час садиться у приемника, моля Бога, чтобы не включили глушилку. Опасения мои по большей части были излишни: дорогостоящее глушение обычно сосредотачивалось на совсем уж подрывных вещах, вроде выпусков последних известий или политического анализа, которые интересовали меня в те годы достаточно мало. Непривычный репертуар экзотерических рубрик включал то неизвестные эллоны серебряного века, то запрещенные вещи нынешних мастеров, иной раз - с поразившим меня политическим содержанием, то октаметры и гармонии, сложенные в Париже, Нью-Йорке или Шанхае, и на все лады проклинавшие правящую партию. Дергаясь от раздражения, когда записи мои прерывались атмосферными помехами, часами сидел я у зимнего окна в наушниках, уставясь в черно-белый пейзаж, и чувствуя, как волнуется в жилах моя доверчивая кровь.  Из исполнителя, из аэда уповающего я стал обыкновенным слушателем - и нимало этим не терзался. Или правда, что людским сердцем может полностью владеть лишь одна страсть?

            Умение, вернее, дар любить, как Паоло - Франческу, или Розенблюм - свою чахоточную Софью Яковлевну, с каждым годом, вероятно, ослабевает в моем сердце. Однако той зимой оно безраздельно принадлежало Тане Галушкиной, а значит - и той самой алхимии, которую ни в старой, ни в новой школе не преподавали даже факультативно. Впрочем, я снова лукавлю, вероятно. Истинная любовь требует равенства, а не поклонения. Между тем Таня оставалась второй красавицей покинутого мной класса, профессорской дочкой, по-прежнему дружившей и с неприступной Мариной Горенко, и с моими обидчиками, и порою я мучительно опасался, что наша крепнувшая дружба была лишь еще одним способом, которым всесильное провидение хотело подвергнуть унижению щуплого подростка из хрущевской пятиэтажки. Призрак Жюльена Сореля, вероятно, с тайным удовольствием наблюдал за мной, когда я, не дождавщись лифта, подымался по лестнице жилого корпуса Московского университета, по дороге тщательно отряхивая хлопья тающего снега с кроличьей ушанки, с подбитого ватой пальто, с ботинок на длинных шнурках; нажимал на потертую медную кнопку звонка, вступал в казенную квартиру, украшенную казенной же основательной мебелью, протягивал руку Серафиму Дмитриевичу, всерьез носившему черную академическую шапочку, и редко встававшему от насекомоподобного ундервуда, такого тяжелого на вид, что он казался отлитым из чугуна. Но я вовсе не хотел походить на Жюльена Сореля, я был внимательным и жадным до жизни мальчишкой,  и в один из своих визитов в дом Галушкиных едва ли не два часа подряд вместе с восторженной Таней рассматривал под старинным бинокулярным микроскопом, сияющим начищенной латунью, образцы металлических лигатур.   При тысячекратном увеличении уже трудно было поверить, что разглядываешь отшлифованную поверхность металла - взгляд терялся в хитросплетениях лабиринтов, пещерок, выступов, теней, отбрасываемых как бы инопланетными сурьмяными холмами на оловянные провалы. Микроскоп электронный без труда обнаруживал в этих образцах вкрапления серебра (результат, подтвержденный данными спектрального анализа), заведомо отсутствовавшего в исходных элементах.

            " Вы верите, что это те самые образцы, о которых мы писали в Фдсруьшыекн Ьщтердн? - осведомлялся за вечерним чаем профессор Галушкин.

             "Я, Серафим Дмитриевич, глубоко верю в силу положительного знания," - отвечал я столь же претенциозно, сколь уклончиво.

            "Это не по нашему департаменту, Алеша, - при этих словах Серафим Дмитриевич почему-то протянул мне вазочку с печеньем, - вряд ли алхимия когда-нибудь станет отраслью положительного знания. Не зря так достается нам на любом студенческом капустнике.  Науке уже едва ли не две тысячи лет, а мы до сих пор, в сущности, блуждаем в потемках."    "Почему же в потемках," - дипломатично возразил я, "и потом, не все же над вами смеются."

            "Принцип неопределенности в модной квантовой физике вызывает у профанов уважение, восторг, всплеск религиозного чувства - все что угодно, кроме скепсиса, - продолжал Серафим Дмитриевич, словно не услышав моих слов. - Принцип Кавасаки, казалось бы, с философской точки зрения, то же самое. И тем не менее, толпа немедленно узрела в нем доказательство нашей бесполезности. Вы слыхали, как полтора года назад нашу кафедру едва снова не закрыли?"

            Окна казенной квартиры выходили на огромную площадь перед высотным зданием университета, и из столовой, изловчившись, можно было увидеть титанические часы на вершине одной из башен, и столь же гигантский барометр со светящейся электрической стрелкой, а у подножия башни  - бетонные изваяния молодых людей работы скульптора Жуковкина, сжимавших астролябии и пухлые ученые фолианты.  Вечер стоял бесснежный и морозный. Одинокие фигурки студентов, а может быть, аспирантов или преподавателей, огибая изваяние Ломоносова в самом центре ветреной площади, направлялись с физического факультета в главное здание, и кутались в черные овчинные воротники старомодных пальто. Я кивнул, хотя о самой статье японского магистра знал только по сравнительно недавнему фельетону в "Комсомольской правде".

            "Бог мой, - вдруг добавил Серафим Дмитриевич, - как пришлось нам с Михаилом Юрьевичем врать в докладной записке! Даже доказывать, что вся статья инспирирована американской разведкой, заинтересованной в подрыве советской алхимии."

            "Ну почему же врать? - Серафима Петровна (волею судеб супруги были не только коллегами, но и тезками) покосилась на меня и на Таню, и сделала едва приметное движение бровями.

            Как бы опомнившись, профессор Галушкин вдруг потянулся к квадратной бутыли зеленоватого, с неровной поверхностью стекла, налил из него несколько капель легкотекучей жидкости в серебряную стопку, и мелкими глотками выпил, не провозгласив никакого тоста.

            Даже когда за чинным семейным столом Галушкиных царило молчание, я не скучал, потому что меня обычно сажали на диван, напротив стены, почти сплошь уставленной застекленными книжными шкафами, а в промежутках - завешанной старинными алхимическими гравюрами в золоченых рамках.  Особенно засмотрелся я в тот вечер на оригинал одной из классических иллюстраций к "Двенадцати ключам Василия Валентина" - распушивший хвост петух с жилистой шеей, налетающий сверху на тощую лису, несущуюся куда-то с тем же самым петухом в зубах, и на заднем плане  - холмы, заставлявшие вспоминать о Брейгеле-старшем, и небольшой одинокий замок на вершине одного из них. Я уже знал,  что художник имел в виду растворение и осаждение, которые в сегодняшней неорганике числятся в процедурах самых прозаических, но гравюра вовсе не касалась неорганики, ни вчерашней, ни сегодняшней, и не зря на самом первом плане изображения щерился дракон с кожистыми крыльями и вьющимся хвостом, похожим на крысиный: символ опасностей, подстерегающих адепта, и недостижимости успеха. Знал я также, что летучую жидкость из квадратной бутыли Серафим Дмитриевич изготовляет в лаборатории сугубо для личного потребления, по всем классическим правилам своей науки, и что он безумно расердился бы на профана, который простодушно спросил бы его о разнице между его аквавитом и обыкновенным этиловым спиртом - поскольку никакой классический анализ этой разницы установить бы не смог.  Однако же вопросом чести при получении аквавита (объясняла мне Таня, поблескивая чудными серо-зелеными глазами) было довести его до такой степени чистоты, чтобы в конечном продукте не имелось даже намека на запах, вкус или цвет любой из тринадцати трав, участвовавших в перегонке. Закрытая докторская диссертация Серафима Дмитриевича была, к слову сказать, посвящена расшифровке и переосмыслению средневековых рецептов, требовавших включать в исходную смесь цветок папоротника - вещь, как известно нынешней науке, чисто воображаемую. Государственная (бывшая Сталинская) премия, которую он получил за это исследование, немало способствовала созданию кафедры, и профессор, как я теперь понимаю, отчасти кокетничал, жалуясь на преследования - наши престарелые и немощные руководители весьма дорожили не только аквавитом, но и другими снадобьями с опытного предприятия в Барвихе, на котором медленно, но верно внедрялись достижения отечественной алхимии.

            Так длился мой невинный юношеский роман с длинноволосой дивой и в то же время - с чудной и загадочной наукой. Серафима Петровна и Серафим Дмитриевич после чая уходили на весь остаток вечера в комнату, служившую кабинетом им обоим,  а мы с Таней сидели рядышком на диване, лоснящемся черной кожей, взахлеб обсуждая все, что полагалось думающим подросткам шестидесятых годов.  При всем занудстве я был сообразительным мальчишкой, и однажды Таня, краснея, сообщила, что я нравлюсь ее родителям куда больше, чем также бывавший у них Коля Некрасов. Стоило мне услыхать это имя (в разговорах с Жуковкиным оно никогда не всплывало), и я с ревностью вспомнил, что за моей спиной продолжалась жизнь неприступной компании - с вечеринками на пустых родительских квартирах, истерическими спектаклями театра на Таганке (истерика начиналась задолго до самого представления, уже на улице, где приходилось продираться сквозь теснутую толпу жаждущих лишнего билета), грохочущими концертами полузапрещенных рок-групп, с субботними походами в "Хрустальное" или в "Лиру" - чего я не мог бы себе позволить не только из-за бедности,  а еще и потому, что меня бы туда попросту не пустили по внешней молодости лет. Мой соперник приносил к Галушкиным прозрачные плексигласовые бобины с записями рок-музыки, Окуджавы и даже "Битлов", мода на которых захлестнула тогда мое несчастное отечество, и униформой его были джинсы "Ливайз" (мечта любого подростка, но не такая уж редкость в тогдашней Москве) и джинсовая куртка той же фирмы (редкость первостатейная), и если уж выходил он тайком от Таниных родителей покуривать на лестницу, то безошибочным, выверенным жестом разрывал целлофановую обертку на припасенной загодя ладной красно-белой пачке "Ьфкдищкщ", и, несомненно, сам напоминал бы бесстрашного ковбоя из реклам, если б только были эти рекламы известны в том невозвратном городе, затерянном в ласковых и беспощадных снегах среднерусских равнин. 

 

 

 

            Однако огорчение мое миновало. Даже если Таня меня всего лишь терпела - мне нравилось у Галушкиных, и нередко сами Серафим Дмитриевич или Серафима Петровна снисходили до разговоров со мною, пока я дожидался отсутствующей дочери. Кроме того, именно в этом доме познакомился я ближе к весне с доцентом Пешкиным.

 

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 

            Все проходит: сокрушаются царства, гаснут звезды, кичливые города превращаются в оплывшие глиняные руины. Все проходит: но попробуйте объяснить это шестнадцатилетнему, убежденному в непреходящести собственной жизни прежде всего, а значит - и в вечности всего, чем увлечена его душа. Попробуйте поговорить о книге премудростей Соломоновых с невестой перед венцом; попытайтесь растолковать ее тому же филателисту, любующемуся на безупречное состояние зубцов редчайшей марки с дирижаблем защитного цвета, выменянной на грошовую мавританскую серию, или аэду, берущему первые аккорды. Над вами посмеются, а может быть, и обидятся. Хорошо понимать всю тщету мирской суеты, изведав ее сполна, вернее, разумеется, вовсе не так уж и хорошо, скорее плохо, и недаром любой из нас с подозрением смотрит на худощавых йогов, избегающих мяса и стремящихся поскорее добиться окончательного растворения в мировой душе, одинаково присущей человеку, крысе и придорожному камню.

            Все проходит:  превращаясь вначале в воспоминания живых, затем - в рукописную либо печатную повесть, передаваемую мертвыми, после того - в обломок камня, в предание, в легкое колебание воздуха, а там и вовсе в ничто.  Умирает человек, остывает согретый песок, и суетливая похоронная команда торопливо уносит вчерашнее солнце с глаз долой на черных носилках. Мы склонны простодушно полагать, что все это не про нас, что Шекспир, Розенблюм или дон Эспиноса были из другого теста, что сами мы, осязаемые и неоспоримые, как-то, спустя рукава и затаив дыхание, выживем, ни разу не заглянув в лишенную света бездну, а впоследствии незаметно и просто умрем, но это иллюзия.  Такую ясную, такую самодостаточную жизнь и такую общепонятную смерть, как начинаешь понимать только с возрастом, надо еще заслужить, желательно постом и молитвой.

            Все проходит. Хлеб наш насущный - половинка белого за двадцать восемь копеек и половинка черного за шестнадцать, с одного взмаха разрезанные сточившимся от времени длинным ножом продавщицы в булочной, болтаются у меня в авоське, поскольку я, несмотря на настояния мамы, никогда не кладу его в десятикопеечный полиэтиленовый пакет, как того требуют правила гигиены. Зато хлеб доставляется домой в целости и сохранности, а не с отъеденными горбушками, как два или три года назад. Мне шестнадцать лет, я десятиклассник, на плечах у меня плащ-болонья, который я достал без всякой приплаты, всего-то выстояв три с половиной часа очереди в универмаге "Москва" (маму, понимавшую всю болезненность моих мечтаний о стильной вещи, не потребовалось уговаривать, но девяносто рублей, собранные в долг у коллег, она успела привезти лишь за несколько минут до того, как я подошел к кассе).  Теперь я стесняюсь отгрызать горбушки, да и запах свежего хлеба на осенней улице уже не так сводит меня с ума, как всего два или три года назад, или хлеб стал другим? Наверное:  хлеб в Мертвом переулке выпекался в маленькой булочной, у Кропоткинских ворот, и при везении его можно было купить совсем горячим, а в Тушино, видимо, доставлялся издалека, успевая если и не зачерстветь, то безнадежно остыть. Кроме того, вплоть до самого переезда я, бывало, кроме хлеба покупал на завалявшуюся мелочь вещи более замысловатые, например, калачи, пышные, посыпанные мукой, походящие на амбарные замки - нужда научит калачи есть, смеялась мама, объясняя мне, что в старой Москве калачами питались золотари, поедая сам хлеб и выбрасывая перепачканную фекалиями ручку . А иной раз покупалась фигурная сдоба в виде лебедя с изюминой вместо глаза, и ни в коем случае не следовало выковыривать ее по дороге, чтобы не нарваться на скандал с сестрой... но в новой жизни на окраине ничего этого уже не водится, и мой словарь завсегдатая булочной у Кропоткинских ворот сократился до половинки черного и половинки белого, какой завозят.   Под моим распахнутым плащом-болоньей открывается черная водолазка, также предмет моей несказанной гордости, романтический и либеральный одновременно, точно такой, в каком ходит Ястреб Нагорный; зеленовато-серые брюки на мне хотя и достаточно заурядные, из "Детского мира", однако все же клешеные и более того - на вшитой мамой молнии, а не на пошлых и неудобных пуговицах..  Есть нечто, чем я горжусь еще больше, чем водолазкой: это белые офицерские носки, приобретенные в Военторге за семьдесят девять копеек, а дома выкрашенные дурно пахнущим анилиновым красителем для хлопка в оранжево-красный цвет, согласно самой последней моде.  Я сделал все по инструкции на линялом пакетике: вскипятил, проварил, долил две чайные ложки уксуса для закрепления красителя, и носочки получились на загляденье, на зависть всем одноклассникам, кое-кто даже спрашивал, не могу ли я и им достать таких, а я в ответ многозначительно  сообщал, что могу попросить друга, когда тот в следующий раз поедет за границу. Правда, щегольские носки окрашивают ступни мои в цвет шафрана, но этого никто не видит, кроме меня самого, да мамы, озабоченной возможным вредом анилинового красителя для моего здоровья.  Смеркается. Сегодня я не поеду ни к Жуковкиным, ни к Тане, ни в гимнасий, ни бродить по центру города, который с каждым месяцем становится не то что более чужим, но каким-то далеким, посторонним, давним.  Уроки по-прежнему даются мне легко (конечно, я лицемерил перед Володей), однако же связей в институтах у родителей нет, конкурс высок, и единственным надежным выходом остается получить золотую медаль, чтобы сдать на пятерку единственный экзамен и остаток лета благополучно прогулять. "Куда же ты решил поступать?" - иногда спрашивают меня родители. (В последнее время они стали робеть в разговорах со мною). Отец, уже переодевшись в домашний костюм (тот самый, некогда надевавшийся на партсобрания, а теперь безнадежно обветшавший), бывает, заходит к нам с Аленкой, и сразу направляется к ней, и я слышу за шкафом их смех, и капризный голос сестры, выпрашивающей очередную обновку, и деланно серьезный голос отца, помогающего ей решать какую-нибудь арифметическую задачу об урожае арбузов в приволжском колхозе. Здесь, в Тушино, осенью тоже бывают арбузы, сгружаемые с запыленных грузовиков с астраханскими номерами, а однажды завезенные в наш обыкновенный овощной, но я скучаю по осени в Мертвом переулке, которая много лет подряд обозначалась сначала арбузами в железных решетчатых ларях, а потом сливой-венгеркой, с подобием легкого инея на фиолетово-синих боках, с отстающей косточкой, что, как вы сами понимаете, особенно ценилось при изготовлении варенья, а потом антоновскими яблоками, переложенными соломой, - и все это продавалось прямо в Староконюшенном, между австрийским и канадским посольствами.  Молодец-арбуз (который полагалось долго хлопать по полосатому боку для определения спелости по звуку) оттягивал авоську, и на моей руке появлялись глубокие красные борозды. "Своя ноша не тянет,", говорил отец, когда я недовольно и в то же время с гордостью клал круглое полосатое чудовище в центр стола, и арбуз разрезался, и сколько было волнений - не зеленый ли, а потом приглашали московскую бабушку или кого-то из дядьев, и мама уговаривала их по телефону, уверяя, что нам одним не справиться.

            Отсмеявшись с сестрою, отец заходит и в мою половинку комнаты, но он молчалив и грустен, и смотрит на меня испытующе, а я тогда слыхом не слыхал о Льве Шестове, и не знал, что можно гордиться, когда не понимаешь, чего хочешь в жизни - я скорее стыдился этого, а если и твердил родителям о своей решимости поступить на естественный факультет,  то, по чести говоря,  всякий раз как бы уговаривал самого себя.  Я отделываюсь от отца ничего не значащими словами, зеваю, смотрю на свой письменный стол. Таня еще не вполне доросла до экзотерики, но, как полагается всякой культурной девушке в те годы, увлекается стихами, а Серафим Дмитриевич, будучи членом-корреспондентом Академии наук, раз в месяц получает по почте волшебную брошюрку - список почти всех вышедших за это время книг, и любую из них можно отметить в перечне, а потом и купить в "Академкниге", по самому что ни на есть номиналу. Подозреваю, что приобретенные книги даются на прочтение не только мне, но и Коле Некрасову, и ревную, и тщусь победить невидимого (ибо мы совершенно не видимся с ним) соперника, и потому если на моем столе лежит "Треугольная груша" Андрея Вознесенского или "Братская ГЭС" Евтушенко, то я ежевечерне прочитываю по одному-два стихотворения, и чувствую почти то же самое, что от эллонов Ястреба или Благорода - к слову сказать, больших друзей упомянутых поэтов, - и откладываю модные книжки в сторону, и снова, озираясь, тайком извлекаю из ящика стола рыжую тетрадку  - мой греческий и знание нотной грамоты уже продвинулись, кажется, вполне достаточно.

            Рядом с тетрадкой в ящике стола лежит чудом доставшийся мне блокнот из солидной внешнеторговой организации. Вы помните эти блокноты - а если нет, то были они толстые, форматом с книгу, на мелованной бумаге, с изображением образцов продукции - моя организация занималась научным оборудованием, включая алхимическое, и потому на страницах блокнота уживалось непримиримое: астрологические формулы, старые гравюры, фотографии современных реторт из чистого вольфрама. Туда и заносил я свои первые попытки перевести на русский язык то эллоны дяди Глеба, то его отрывочные заметки, размещенные в конце рыжей тетрадки. Я перечитываю отрывок, переведенный за сегодняшний вечер: язык, пожалуй, далек от изящества оригинала, но мысль передана верно:

            Ибо эллон истинный должен походить на призрачный ковер.  Нити, из которых соткан ковер настоящий, выщипывает , веселясь, ткачиха из разноцветного пучка, и постороннему не догадаться, что движет ее проворными и радостными пальцами.  Узор, существующий в ее воображении, а возможно, и на листке бумаги, едва заметен на грубой, ворсистой ткани, выходящей со станка.  Более того, чем внимательнее наблюдать за ткацкой работой, тем меньше смысла и красоты в возникающем узоре. 

            Таков и эллон - с  той разницей, что вместо основы в нем - ноты, вместо утка - слова, а вместо пространства - время.  В магическом союзе слова и ноты рождается потусторонняя сила, подобная узору на невидимом ковре, и упаси вас Господь стремиться  к тому, чтобы этот орнамент означал нечто, понятное непосвященным. 

            Здесь нет высокомерия. Сегодняшний непосвященный - о Боже правый, по сути дела, все мы - непосвященные, - завтра вдруг понимает нечто, переворачивающее его ограниченную тремя измерениями жизнь. И если аэду удается подтолкнуть его - или самого себя? - к этому пониманию, то он благословен среди живущих. Смерти, вероятнее всего, нет. Но если я и ошибаюсь, если за этим пределом лежит непроглядная беззвездная тьма, то все равно нет другого выхода, кроме как славить Того, кто стоит за нашими плечами, внимательно и ласково наблюдая за нашими ничтожными победами и детскими заблуждениями. Блажен чувствующий Его присутствие, блажен умеющий рассказать о нем - жаль только, что язык этого рассказа навсегда останется чуждым ежедневному (жаркому и жалкому) смыслу нашего скудного бытия.

            "Помилуй, - куражился я перед Володей Зеленовым,  - чего ты не видел на экзотерическом факультете? Разве это профессия?"

            В огромном и не слишком уютном кафе "Лира", давно уж с тех пор перестроенному в "Макдоналдс", отмечали мы с моими новыми одноклассниками наступление осенних каникул, и всякий из нас, отчаянно хорохорясь, на самом деле производил в уме лихорадочные вычисления, связанные с суммой заказа (сухое молдавское вино, черствоватые, рассыпающиеся бисквитные пирожные, кофе с лимоном) и с суммой мятой наличности в своем собственном кармане, раз, и - предположительно - в карманах других, два.  С невысокой эстрады раздавались громоподобные звуки летки-енки, удивительного, танца из дружественной, хотя и капиталистической, Финляндии  и все мои друзья, кроме Володи, с недоверчивыми улыбками подпрыгивали под музыку, гуськом продвигаясь между столиками и держа друг друга сзади за пояс.   К шестнадцати годам Зеленов уже начал еле ощутимо плотнеть, приобретая осанку и повадки власть имущего - мои простодушные одноклассники рады были скинуть с плеч хлопотную общественную обязанность, и его избирали комсоргом уже второй год подряд, поскольку на всякий очередной призыв властей он умел откликнуться двадцатиминутной пустопорожней речью на языке, который теперь кажется безумным даже тем, кто слышал его въяве, а для молодежи, вероятно, и вовсе звучит дико, поскольку больше пристал бы не человеческим губам, а провинциальному духовому оркестру.    "Есть надстройка, и есть базис, - рубил Зеленов. - Первая должна служить второму. Искусство принадлежит народу. Наука, со своей стороны, обязана развивать материально-техническую базу.  Строго говоря, мы с тобой оба, - он посмотрел покровительственно, и затянулся своей "Явой", - выбрали нечто неправильное, потому что ни мое искусство, ни твоя наука в будущем обществе не нужны. И советская власть содержит их и не разгоняет только из милости, ну и еще - ввиду сложной международной обстановки." "Ты о Китае?" - простодушно спросил я. "Там уже благополучно разгромили и то, и другое, - покачал головой Зеленов. - И тем самым проявили левый уклон. А научный коммунизм учит нас чему?" "Пойдешь налево, - усмехнулся я, копируя нашего основательного учителя обществоведения, - придешь направо". 

            Меня покоробило, когда Зеленов сказал о своем искусстве и моей науке.  Во Дворце пионеров, он был, наверное, самым старательным, но и едва ли не самым туповатым членом кружка, и Веронике Евгеньевне приходилось по несколько раз заставлять его повторять простейшие аккорды, так что, бывало, остальные и подхихикивали над бедным Зеленовым, а он злился, краснел и оттого играл еще хуже.

            "Почему ты говоришь, что искусства и науки при коммунизме отменят?" - добавил я, не удержавшись.

            "Не все, только некоторые, - сказал Зеленов. - Да и никто их не будет отменять. Они отомрут сами, за ненадобностью. Например, существовало некогда такое искусство, как лубок. Или церковное пение. Никто их не запрещал. Просто появилось искусство более прогрессивное. Или возьми гомеопатию..."

            "В Москве еще остались гомеопатические аптеки," - сказал я.

            "Серьезные люди ими не пользуются, - отпарировал Зеленов. - Так же точно и алхимия. Ее ниша в современных науках определяется только неполнотой наших знаний о мире. Что же до экзотерики, то это искусство, прямо скажем,  в своем настоящем виде слишком склонно быть упадочным. Либо оно, так сказать, разовьется в нужном нам направлении, либо отомрет. Тут есть опасность, разумеется, но есть и определенный вызов для людей, которые захотят навести порядок в данной области и воспитать экзотерику согласно нуждам общества, а не так, как того хотят всякие там Ястребы Нагорные, не говоря уж об Исааках Православных.  В любом случае, я полагаю, что на мой век хватит и работы, и простора, чтобы развернуться."

            В кафе еще не топили, а вечер был довольно прохладный, и я выпил еще вина, но оно не согрело меня, а только отозвалось в голове мгновенным и тяжелым хмелем. Летка-енка кончилась, по квартирам Москвы, где за отсутствием родителей собралась молодежь в этот субботний вечер, танцевали, дергаясь всем телом, закидывая нестриженые головы и встряхивая расслабленными кистями рук, и заводя на тяжелых катушечных магнитофонах рыдающих, с высокими и нежными голосами пареньков из Ливерпуля, но в публичных местах все эти шейки, роки и даже безнадежно вышедший из моды твист к исполнению не поощрялись.  Оркестр заиграл другой разрешенный танец, сиртаки, который исполнялся уже не гуськом, а полухороводом, полагалось взбрыкивать ногами и раскачиваться в убыстряющемся темпе, обхватив за плечи двух соседей - справа и слева, -  и каким-то боком этот танец тоже считался прогрессивным, кажется, потому, что музыку к нему сочинил Теодоракис, брошенный в тюремный застенок черными полковниками. Я поглядел на моих товарищей и подруг, старательно плясавших под огнем несильных прожекторов, и мгновенная зависть уколола мне сердце - всю весну того года я каждую субботу ходил в танцевальный класс, где набриолиненный маэстро Циммерман в галстуке-бабочке обучал нас сначала вальсу, потом мазурке, потом торжественно объявил, что мы переходим к современным танцам, и стал преподавать изобретеный им самим идеологически выдержанный танец "Террикон", предполагавший заучивание наизусть двух десятков па, чередовавшихся в строгом порядке, потом настал черед пресловутой летки-енки и сиртаки, но я был неуклюж, а главное - не получал ожидаемого удовольствия от танцев, скорее всего, по прирожденной робости. Когда музыка кончилась и все расселись по местам, и начался обыкновенный разговор о школьных делах, и перемывание косточек учителям, я выпил еще своего незамысловатого вина, мелкими глотками, чтобы растянуть оставшееся в бокале скромное количество, и увидал, как швейцар впустил в зал еще одну маленькую компанию - Некрасова с Безугловым, Марину и Таню, и суетящегося вокруг них Жуковкина, и метрдотель проводил их за дальний столик., уже накрытый - во всяком случае, в середине столика лежала в ведерке бутылка шампанского, и какие-то неразличимые на расстоянии закуски ее окружали.

            "Мы тут беседуем с тобой как бы о смысле жизни, - невпопад сказал я Зеленову, - а золотая молодежь веселится и ни о каких искусствах и науках не задумывается".

            Зеленов, всем своим видом показывая, что плевать он хотел на смысл жизни, зорким взглядом посмотрел на дальний столик. Напрасно отвернул я свои страдающие глаза к окну: было уже темно,  и вместо памятника Пушкину, вид которого всегда меня успокаивал, я различил в панорамном стекле все ту же веселую компанию, к счастью, не обратившую на меня внимания.  Марина была в черном вязаном платье, с золотой цепочкой на шее, в сережках в виде огромных полумесяцев, а на Тане была самая затрапезная клетчатая юбка и белая кофточка, но зато она улыбалась, и Некрасов держал ее за руку, а уж как были одеты остальные, я, честно говоря, не запомнил, да и вряд ли обратил на это внимание, терзаемый ревностью.

            "Фуфло, - сказал Зеленов, изображая невозмутимость, - кадры у ребят, конечно, ничего, да и сами довольно клевые, но это все, знаешь ли... въезжание в рай на чужом сам знаешь чем. Лично я намерен сам проложить себе дорогу  в жизни, и еще посмотрим, кто кого.".

            "Все-таки странная философия для человека, который хочет заниматься экзотерикой," - искренне удивился я, "разве не говорит Вероника Евгеньевна, что это самое кроткое из искусств,  не считая, быть может, музыки?"

            "Твоя Вероника Евгеньевна обломок прошлого, - никогда раньше не видел  я у Зеленова такого по-настоящему жесткого выражения лица, - а в современной экзотерике полный беспорядок.  Эту область, дорогой товарищ Татаринов, правящая партия своим вниманием не балует, а зря."

            Он как бы невзначай щелкнул пальцами, подзывая проходящего официанта, и тот, не без снисходительности смерив моего внушительного товарища многоопытным взглядом, принес водянистый, припахивающий цикорием кофе в крошечных чашках с золотым ободком, я размешивал свой сахар и задумался, и кто-то из девочек спросил, не заснул ли я, случаем, а за дальним столиком хлопнула пробка от шампанского, и я заметил, что Жуковкин наливает себе не из бутылки с серебристой фольгой на горлышке, а из другой, по всей видимости с минеральной водой. Меня, наконец, увидели, со всей моей напускной гордостью, и атлет Некрасов, наклонившись к моей просвещенной подруге, что-то шепнул ей на ухо, и она засмеялась.

            "Мы ведь с тобой просто друзья, верно?" сказала мне Таня через несколько дней, когда я провожал ее домой после занятий с Михаилом Юрьевичем на естественном факультете (при котором числилась алхимическая кафедра). Сказала ни с того, ни с сего, щуря свои чуть близорукие глаза, а я  в мыслях не держал говорить с нею о вещах сердечных, да и не умел этого делать в те годы.

            "Конечно," отвечал я, поеживаясь,  и вежливо отказался подняться наверх попить чаю, и всю дорогу в Тушино был снедаем честолюбивой обидой,  известной всякому, кому было шестнадцать лет. "Я ей все докажу," - думал я, "все, все сумею доказать".  Очередь на автобус теснилась,  скучала, дрожала под мелким дождиком, торопясь в свои панельные норы на жалкой окраине несправедливого города, и никаких эллонов, казалось, не существовало в природе, да и существовать не могло. Не в тот ли  октябрьский вечер, с размаху бросавший мокрые желтые листья в дрожащие оконные стекла сутулых московских домов,  утвердился я в выборе, казавшемся мне окончательным?

 

 

 

 

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

 

            Я собирался писать об искусстве, но перо мое то и дело сбивается на иное. Не насторожился ли ты, мой далекий сотоварищ и собеседник? Не опасаешься ли, что тебе начнут морочить голову формулами и заклинаниями дисциплины благородной, однако с трудом понятной непосвященным? Напрасно: за  миновавшие годы эта высокая наука почти выветрилась и из моей собственной памяти, в лучшем случае оставшись в ней как метафора жизни, с ее вечным поиском недостижимого, с ее непостоянством и обреченностью, с непредсказуемыми горестями и радостями.

            Так, по крайней мере, отвечал Михаил Юрьевич Пешкин, тридцатипятилетний доцент кафедры алхимии при естественном факультете Московского университета, на мой простодушный вопрос о корнях его преданности своему романтическому и сомнительному ремеслу.

            "Нас принимают за шарлатанов, а между тем смысл жизни, быть может, в пронзительной жалости, - он вдруг сощурился, припоминая,  -  к жестянке на пустыре, к затоптанной в грязь папиросной картинке из серии "Национальные костюмы", к случайному бедному слову, который повторяет добрый, слабый, любящий человек, получивший зря нагоняй - ко всему сору жизни, который путем мгновенной алхимической перегонки, королевского опыта, становится чем-то драгоценным и вечным."

            Михаил Юрьевич (жестом фокусника, хочется сказать мне, но на самом деле движением неторопливым и утомленным) выдвинул ящик основательного, сталинских времен письменного стола и извлек из его темных глубин порядочную пачку коробящейся фотобумаги, источавшей легкий запах уксуса и серы. 

            "И этого я им не прощу, - невпопад сказал он, - нет, не прощу. Возьмите почитать, Алеша. На то, чтобы отпечатать этот том, у меня ушло три с лишним вечера не самой приятной работы".

            "Это самиздат?" - спросил я, наконец, поняв, чем занимается доцент Пешкин, запираясь на два оборота ключа в нашей крохотной фотолаборатории.

            "Я не люблю советского жаргона, - пожал плечами Михаил Юрьевич, - еще в четырнадцатом веке всякая книга была, как вы изволили выразиться, самиздатом."

            Так началось мое знакомство с запретными плодами - много раньше, чем в окрестностях Нового Света, в ночь виноградную и морскую, я потерял невинность, много раньше, чем в страхе и смятении покинул я почти все накопленное в этой жизни, чтобы хотя бы изредка ощущать полынный небесный холодок на самом донышке сердца. Но что выданный мне для прочтения запрещенный роман! не было, казалось, ни единой области, которую не изучил бы этот худощавый красавец с клинообразной бородкой, и обо всем на свете говорил он своему лопоухому ученику, нимало не опасаясь смутить его ни торжественностью своих речей, ни их, мягко говоря, несоответствием тому, что ежедневно изрыгали в мои юные уши динамики радиоприемников, и в мои доверчивые глаза - расклееннные на уличных щитах однообразные газеты.  Как быстро мы привязались друг к другу, и сколько было в этом радостного удивления с обеих сторон.

            Не обходилось без суровой прозы: плата за уроки была вовсе не чрезмерной для преподавателя такого ранга, однако же значительной для нашей семьи. Услыхав цифру, мама вопросительно посмотрела на отца: мои занятия означали, что и в этом году им не удастся отправиться вместе в дом отдыха,  а я молчал, уже перечислив всех своих бывших и настоящих одноклассников, которые занимались с репетиторами.

            "Ты же способный и усидчивый, Алеша, - попыталась мама убедить меня грубой лестью. - Может  быть, ты сумел бы подготовиться сам?"

            "Тогда риск увеличивается в десять раз, - мстительно сказал я, - или в двадцать."

            "А медаль? "

            "Твердо рассчитывать на медаль нельзя. Связей у нас нет, а в районо могут в последний момент возникнуть интриги. Кроме того, ваши с отцом времена давно миновали. Теперь даже медалисты должны сдавать один экзамен,  причем на пятерку - а при четверке или тройке проходить и все остальные на общих основаниях. К тому же Михаил Юрьевич - член приемной комиссии".

            "И все-таки мне грустно, что ты забыл экзотерику," - отец тоже вздохнул, и, скрипнув барахлящими коленными суставами, встал, и подошел к серванту, в котором тускло поблескивала початая бутылка "Московской", и, не слушая возгласов мамы, налил себе половинку граненого лафитника зеленоватого стекла с навеки застрявшими внутри пузырьками воздуха. Мама давно уже мечтала эти лафитники выбросить или кому-нибудь подарить, заменив их если не хрусталем, то рифлеными стаканчиками чешского или немецкого производства, но то ли они вдруг исчезли из продажи, то ли у мамы не было времени охотиться за ними по магазинам. Я же всякий раз, когда отец наливал себе скверной теплой водки, вспоминал о серебряном стаканчике Серафима Дмитриевича и его эликсире, от которого по комнате распространялся едва уловимый запах вишневых косточек.

            "Что ж, - утешал я себя, теребя бахрому праздничной атласной скатерти, которую вышивала мама еще в подвале - разноцветными нитками с навсегда забытым названием "мулинэ", хранившимися в деревянной резной шкатулке - и вечно какой-нибудь один пучок, изумрудный или багровый, чуть-чуть высовывался из-под крышки - родителей не выбирают, как не выбирают  родины, как не дано нам выбрать собственного тела - в сущности, нелепейшей биологической тюрьмы, куда по произволу природы заключен человеческий дух. Вот они передо мною - накопившие жалкий опыт жизни в давно миновавшие годы, когда телевидение было диковинкой, алхимия  считалась лженаукой, по небу не летали искусственные спутники, а в Александровском гимнасии исполнялись исключительно оратории во славу правящей партии. Чему они могут меня научить?"

            Родители сдались в тот же вечер, и дважды в неделю начал я размашисто взбегать по некрутым широким ступеням естественного факультета, размещавшегося в отдельном пятиэтажном здании поодаль от университетского небоскреба. Сначала вслед за мною чинно, как и полагается юной барышне, подымалась Таня, но вскоре Михаил Юрьевич приписал ее  к каким-то другим ученикам, а со мной стал заниматься один - посулив уместить весь курс в существенно меньшее количество часов.  И слава Богу: движимый уязвленным самолюбием, я заметно охладел к моей подруге, предоставив ее обществу золотой молодежи - и не мог удержаться от неправедного злорадства, когда однажды осенью (в открытую дверь подъезда заносило тронутые распадом, съежившиеся листья кленов и яблонь университетского парка), после долгого перерыва зайдя к Галушкиным, застал там заплаканную Марину Горенко: Безуглова-старшего исключили из правящей партии, сняли с работы, и теперь он угрюмо дожидался возбуждения судебного дела, безуспешно пытаясь переписать на жену дачу, автомобиль и прочее имущество.  Из обширного и чрезвычайно глумливого фельетона, который через несколько дней подоспел в одной из центральных газет, Безуглов-старший вырисовывался в виде некоей весьма неаппетитной помеси между Хлестаковым и аль-Капоне. Грядущее счастье, как я упоминал выше, нуждалось в защите: если мудрое и всесильное государство брало на  себя заботу о своих гражданах, то ни у кого не было права нарушать этот ласковый, но строгий порядок, навязывая благодарному народу то, что газета грозно называла подпольной экономикой. 

            Школьные товарищи вовсе не отвернулись от Ивана, даже сочувствовали ему, в конце концов, не тридцатые же стояли годы, однако (как меланхолически объяснил мне Володя Жуковкин) бывший король класса в одночасье стал замкнут и скучен, подрался с лучшим другом Колей Некрасовым, заметив у него на парте помянутый фельетон, и странно сблизился с Мариком Лерманом, сыном известного адвоката: впоследствии, когда состоялся довольно громкий судебный процесс, не кто иной, как Лерман-старший, рискуя  профессиональной репутацией, пытался строить защиту не на смягчающих обстоятельствах, а на отсутствии состава преступления.  Зимой Ваня переехал в другой район, ушел из школы, и на известное время прервал все знакомства с бывшими однокашниками. Жуковкин уверял меня, что и Марину он бросил сам - однако в это мне до сих пор не верится, тем более, что сама черноокая дива, которую я изредка встречал то у Тани, то у народного скульптора, ничего не объясняла и только отводила взгляд, казавшийся мне виноватым. 

            Впрочем, мне было не до страданий юного Безуглова. Даже вина его отца, честно говоря, меня не особенно волновала. Должно быть, я усматривал в случившемся (сам стесняясь себе в этом признаться) нечто вроде торжества мировой справедливости, и в глубине моей души шевелилось гаденькое удовлетворение.  Так должно было быть: последние станут первыми, думал я, воровато проскальзывая мимо вахтера естественного факультета, в чем, по совести, не было необходимости - все вахтеры знали доцента Пешкина, всем был известен странный круг его гостей,  и с порога лаборатории, комкая свои промокшие вязаные варежки,  я нередко с замиранием сердца видел рядом с Михаилом Юрьевичем то бородатых интеллигентов в клетчатых рубахах, будто сошедших со страниц журнала "Юность", то независимых юных барышень безошибочно иностранного вида, то лиц и вовсе непонятных -  с нечесаными патлами, в ватниках, в засаленных шарфах, иногда - с большими папками на завязках или круглыми футлярами, из которых извлекались свернутые в трубочку гравюры на плотной хлопковой бумаге.  Трубочки с внушительным шелестом разворачивались: я вежливо рассматривал нагромождения мучительно изогнутых тварей и переплетения древесных стволов, вряд ли подозревая о том, что эти нелепые  произведения абстрактного искусства (почти ругательство для ушей юного комсомольца) лет через двадцать будут висеть в далеко не самых худших музеях мира.  Иногда, поздним вечером подкрадываясь по скрипучему паркету к дверям лаборатории (коридоры естественного факультета были отделаны мореным дубом, а за некоторыми панелями предусматривались шкафы с мелкими приборами, реактивами и хозяйственными мелочами), я слышал мягкие звуки лиры и нарочито приглушенный голос Михаила Юрьевича. Это означало, что он был в лаборатории один: помню быстрый всплеск его смущенных глаз, окруженных ранними морщинами, и отложенную в сторону лиру, струны которой еще, казалось, продолжали свою смущенную и томительную дрожь (пел он чаще всего по-французски или по-латыни, аннотаций по понятным причинам не читал, так что октаметры оставались мне непонятными, даже когда я, притаившись за дверью, прислушивался к этим чудным звукам - Михаил Юрьевич был превосходным исполнителем, на уровне Высшего клира - и, разумеется, не имел права играть на людях без хитона и венка). Иногда в лаборатории засиживался Серафим Дмитриевич, и видит Бог в какой восторг приходил я, если доцент Пешкин не сразу начинал заниматься со мною, но предлагал чаю из лабораторного стакана, а сам возвращался за массивный стол, покрытый слегка вытершимся присутственным зеленым сукном, и продолжал спорить с Серафимом Дмитриевичем, покрывая формулами и корявыми астрологическими значками один лист  бумаги за другим.  Я прихлебывал свой чай, восторженно рассматривая закопченный перегонный куб в вытяжном шкафу, реактивы в старинных склянках с рукописными пожелтевшими этикетками, внушительный слиток несовершенного золота, покрытый пятнами черной окалины и по причине своей тяжести не нуждавшийся в охране (никогда не забуду грустную усмешку моего наставника, когда он рассказывал мне, что лет десять назад никакой анализ не установил бы отличия этого золота от настоящего).  Михаил Юрьевич, отрываясь от занятий и закуривая отдающие махоркой французские сигареты (до сих пор не понимаю, где он их доставал в тогдашней Москве), все чаще проговаривался мне о глубинных секретах своего ремесла, и я быстро усвоил важность мелочей, которые непосвященному казались сущим жульничеством вроде черной магии или спиритизма. Уже с тех, самых первых вечеров я начал осознавать, какого едва ли не религиозного благоговения требует даже самая простая трансмутация и насколько не терпит алхимия беззастенчивого вмешательства молодых и самоуверенных естественных наук - например, результаты перегонок и сублимаций необъяснимо зависели от вида огня, дающего тепло, и страшно искажались от использования, допустим, нихромовых спиралей или обыкновенных бунзеновских газовых горелок - впрочем, арсенал современного прикладного знания, за исключением, быть может, мягкой радиации, использовался в этой лаборатории лишь для самой предварительной подготовки веществ, что бы ни думали о такой отсталой и практике коллеги-соперники из Новосибирска.  Занимаясь со мной, Михаил Юрьевич порою продолжал свои опыты: некоторые нуждались в талой воде, прогонявшейся сквозь кварцевые капилляры,  иные - в сущих гадостях вроде толченой жженой кости и выделений экзотических животных, поставлявшихся за немалые деньги Московским зоопарком.  Володя Жуковкин только прыскал в ответ на мои возбужденные рассказы: но  престарелые наши вожди до сих пор не теряли надежды на сверхъестественное пополнение золотого запаса страны, и потому большинство работ было засекречено, а Серафим Дмитриевич и Михаил Юрьевич, как и все остальные сотрудники кафедры, считались, как тогда говорилось,  невыездными, и только вздыхали, получая по почте глянцевые приглашения на иностранные конгрессы.

            Между тем  Михаил Юрьевич родился в Париже, хотя и приехал в Москву в раннем детстве. Почти незаметная картавость лишь усиливала обаяние его артистической русской речи, и когда я спрашивал его, который из языков он считает родным, доцент Пешкин только смеялся. Он не состоял в правящей партии, как, впрочем, и Серафим Дмитриевич: роль проводника официальной идеологии на крошечной кафедре выполнял некто Матвей Иосифович, сутулая и двужильная личность (наш ассенизатор, как называл его, будучи в дурном расположении духа, доцент Пешкин), по должности, строго говоря, лаборант - однако же своей принадлежностью к передовому отряду рабочего класса поставленный как бы выше и заведующего лабораторией, и его заместителя.  Помню, как он входил в лабораторию, в черном и длинном овчинном тулупе, и шмякал об пол рогожный мешок  со льдом, принесенным из расположенного во дворе хранилища.  Как-то раз я отправился помогать ему: дощатый домик со скрипучей дверью хранил в себе огромные бруски синеватого льда, и я, нацепив холщовые рабочие рукавицы, помогал ему колоть эти глыбы ладным медным топориком, а он сумрачно объяснял мне, что железо и сталь не должны были касаться льда, употреблявшегося для бережного охлаждения реакционных смесей.  Вечерней игры Михаила Юрьевича на лире он не одобрял, как, впрочем, и многого иного, творившегося в лаборатории после окончания рабочего дня.

            Я же, честное слово, не видел особого противоречия между тайными звуками, доносившимися из-за закрытой двери, и строгими, странными основами алхимической науки. Россия еще спорила о физиках и лириках, по экранам кинотеатров и по страницам журналов кочевали вдумчивые молодые ребята в роговых очках, озабоченные относительной важностью работы и личной жизни. Однако конфликт, к моему удовольствию, разрешался благополучно, выяснялось, что любовь под звуки Вивальди не мешает самоотверженному труду во имя светлого будущего, да и вообще раз навсегда было постановлено, что и в космосе нужна ветка сирени, что духовное и материальное в нашем обществе - самом справедливом в мире - идут рука об руку, ничуть не мешая друг другу. Стиральный порошок "Новость" приходил на смену хозяйственному мылу, и еще не высохли чернила на известной поэме, где женщина стояла у циклотрона, а автор умолял "микробов, людей и паровозы" быть бережнее с любимой (как хохотал над этими строчками Михаил Юрьевич!).  Простодушное было время. Сомневаюсь, между прочим, что Благород Современный или Ястреб Нагорный вообще могли писать по-гречески - тут они были полностью солидарны с эстетикой правящей партии, и, выступая иногда в Лужниках, пленяли аудиторию не чем иным, как доступностью своих эллонов - язык, при всей нарочитой замысловатости, не выходил за границы линейной логики, гармонии строились на простом наборе аккордов (хотя, конечно же, были много хитрее, чем у Коммуниста Всеобщего), зато в каждой вещи содержалась (или угадывалась) порядочная доза невинного фрондерства, иной раз замаскированного под истинную верноподданность. Чего стоил, скажем, цикл Ястреба, посвященный Самарию Рабочему! Кое-кто (включая, увы, моего Михаила Юрьевича) уверял, что единственной причиной его написания была возможность получить командировку в Грецию за казенный счет, от  Союза советских экзотериков; официальная критика, напротив, находила цикл идеологически невыдержанным.  Сейчас мне столь же нестерпимо грустно снова слушать эти эллоны, как разглядывать черно-белые фотографии тех лет.  Почему же я так часто достаю с полки компактный диск, выпущенный почти совершенно забытым Ястребом за свой счет? Не дело экзотерика заниматься проповедью, и недаром в рыжей тетради дяди Глеба в виде аннотации к одному из эллонов увидел я переведенную на  греческий строчку, констатирующую, что мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв.  И все же, и все же - должен же кто-то заниматься черной работой, пробуждая моих соотечественников от пятидесятилетней летаргии, говаривал мне Михаил Юрьевич, нимало не смущаясь моей озадаченностью. 

            - Разве не чувствуете вы, какой вызов бросают эти незатейливые ребята всем устоям официальной экзотерики, а значит, и официальной идеологии? Кроме того, в иных случаях важен не столько ответ на вопрос, сколько сама его постановка, сеющая сомнение в умах публики. А может быть, все это делается и зря, - вздохнул он, колдуя над ретортой. - Конечно, и Благород, и Ястреб, и даже опереточный Златокудр Невский, сами того не осознавая, расшатывают режим изнутри, и рано или поздно он рухнет отчасти благодаря их усилиям, но...

            Трудно представить, каково было московскому подростку в одна тысяча девятьсот шестьдесят  седьмом году от  рождества Христова услыхать эти кощунственные слова.

            - Что вы называете режимом, Михаил Юрьевич? - робко спросил я.

            Доцент Пешкин, наконец, ухитрился сколоть с реторты присохшую пробочку из серебряной амальгамы, и отошел к вытяжному шкафу, где и начал осторожно, капля по капле, опорожнять ее в квадратный сосуд из толстого огнеупорного стекла.  Капли были бесцветными - но, попадая на донышко сосуда, начинали явственно светиться, отливая то сизым, то жемчужным, то пепельно-серым.

             -  Режимом, Алеша, я называю  власть, известную под названием советской.  А что касается моей основной мысли, то, боюсь, вы ее не поймете.

            - Я не так глуп и неразвит, - заявил я, - хотя, честно скажу, у меня язык не повернулся бы называть социализм режимом. Конечно, у нас есть недостатки, однако сама идея очень даже хороша, и если ее правильно реализовать, то..,

            - Лопнула струна, - отчего-то сказал Михаил Юрьевич, нервно дернув головой в сторону лиры, сиротливо лежавшей в приоткрытом шкафу для реактивов, - я не Паганини, который умел на своей скрипке играть не то на одной, не то на двух струнах, да и скрипка все-таки не лира.  В магазине культтоваров - и что за слово такое чудовищное, вы разве не чувствуете, Алеша, как оно скрежещет? - струны продаются, однако, во-первых, лопаются через два дня, во-вторых, дают  фальшивый звук, сколько их ни настраивай. Старые друзья покойника-отца послали мне струны из Франции, но конверт  пришел пустым. То есть, письмо имеется, а вместо струн - гаденькая записка о недопустимости пересылки недекларированных материальных ценностей в почтовых отправлениях. Как бы вы, Алеша, поступили на моем месте?"

            "Я бы направил жалобу на таможню," - вдумчиво отвечал я.

            Не то с насмешкой, не то с сожалением Михаил Юрьевич спрятал лиру в стенной шкаф, и плотно прикрыл дубовую дверцу, а потом долго и тщательно мыл руки в лабораторной раковине, брезгливо поглядывая на потрескавшуюся эмаль и потеки ржавчины.

            "Как мне противно на них работать, - вдруг сказал он, - как стройна и прекрасна наша наука, которой они не заслужили.  Все, зачем им требуются плоды наших трудов - это продлевать свою паскудную жизнь и вставлять себе золотые зубы... Впрочем, я увлекся, Алеша, и не требую от  вас ответа. Мы с вами засиделись сегодня. Отправляйтесь домой."

 

 

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

 

            Никогда не устанет жизнь поражать меня своей противоречивостью, и когда говорят: она коротка, когда шепчут: кратка, словно мгновение, иной раз мне становится нестерпимо грустно, а иной раз я только улыбаюсь, и уверяю моего юного собеседника, что она - и мы прекрасно знаем, почему на нашем чудном, на  нашем чудовищном языке этому слову придан прекрасный и влажный женский род, как, впрочем, и слову "смерть", - долга до бесконечности, и умещает  намного больше, чем в силах перенести человеческая душа.  И кто знает, какой тяжестью пережитое влечет  душу освободившуюся - вниз, в иные сферы, предотвращая ее полет к Богу? Кому ведом тайный смысл монашеского подвига, сокрытое значение жизни бережной и строгой, однако готовящейся в этому последнему полету?

            Но я, скорее всего, мудрю, а  лукавая муза повествования теребит  меня за плечо, и глаза ее подозрительно поблескивают в свете настольной лампы.  Насколько проще было бы  (есть у меня холщовый мешочек сухой российской полыни в заветном ящике стола) объяснить все это на ином языке, неподвластном грамматике и логике, но жаль эту дурнушку, невесть зачем привязавшуюся ко мне - так и сидим напротив друг друга за круглым обеденным столом моего нынешнего жилья, и пепельница  в середине стола полна дурно пахнущими окурками - какой-то мерзавец позавчера не только кинул туда селедочный хвост, но и притушил о него сигарету. Я наливаю своей собеседнице недорогой, но приличной водки из пластиковой бутылки, и она , смягчаясь,  смотрит  на меня без неприязни, лишь со спокойным чувством превосходства, зная, что никуда  не денусь я от нее сейчас, когда лира моя едва ли не покрылась пылью, а все близкие оставили меня  (или я их оставил?) - кто умер, кто разъехался, кто погружен в собственные горести и страсти, много превозмогающие мои по силе отчаяния, да и по той тяжести, о которой я только что размышлял.

            Я смотрю на селедочный хвост в пепельнице, и вспоминаю другое жилье, в Староконюшенном переулке, добытое пятнадцать лет  тому назад с помощью ухищрений, известных любому, кто жил в те душные и тесные года - извилистый коммунальный коридор с полосками света, пробивающегося скозь неплотно прикрытые двери, по которому наощупь пробираюсь я и бережно сжимаю режущую руки авоську, а в ней - две пачки рыбных пельменей, только что появившихся тогда в Москве и, подобно бурому сливовому соку в трехлитровых бутылках, да  спинке минтая в томатном соусе, всегда украшавших собой пыльные, со скошенными стеклами прилавки скудных магазинов. Я жил, как и сейчас, один: вечера мои были то шумны и бестолковы, то однообразны и томительны. Серая паутина, утяжеленная бархатистой городской пылью, висела по углам моей просторной комнаты о два окна, за которую я платил двадцать пять рублей в месяц, справедливо почитая это за величайшее счастье и везение. Сестра уже была замужем, в тушинской квартирке обитал и Андрей, тихий кандидат наук, и мой новорожденный племянник; воротиться к родителям после развода с Мариной я никак не мог.  Да и жизнь моя к тому времени запуталась настолько, что мне, пожалуй, не под силу было бы жить под одной крышей с матерью и отцом. Тут и подвернулась эта комната - запущенная, с обваливающейся штукатуркой, однако же отдельная, и главное - с видом на чудом сохранившуюся в переулке церквушку. Казалось бы, что мне, атеисту и потерявшемуся человеку, в этом крохотном желтом здании со смешным золоченым куполом? И однако я часто гасил свет в комнате, присаживался у окна, включал проигрыватель с эллонами дяди Глеба (и пластинка, и книга, хотя и сильно урезанные, в конце концов все-таки вышли, а бабушка не дожила до этого), и смотрел через дорогу, следя за переливчатыми отблесками свечей в окнах церкви, за старушками (в тех же одинаковых темно-серых пуховых платках, что и мои соседки по Мертвому переулку), помогавшими друг другу открывать тугие высокие двери, за которыми вспыхивал переливчатый огонь свечей. Крестины бывали редко, отпевания - гораздо чаще, и не раз, заходя в церковь по дороге из университета, я видел восковые лики, обращенные к равнодушно-суровой голове без тела, изображенной изнутри центрального купола. 

            Там, смущаясь, поставил я однажды тоненькую желтоватую свечу Божьей матери, чтобы она дала мне знать о судьбе Михаила Юрьевича - но помогло это лишь много лет спустя. 

            Следовало оплавить торец свечи, чтобы она не выпала из подсвечника перед иконой, и я на мгновение погрузил его в пламя другой свечи, потолще, а потом зажег и саму свечу, и Мария поглядела на меня молчаливо и укоризненно, словно подозревая о моем неверии. 

            Долгой и грустной была эта зима. Ни раньше, ни позже у меня, пожалуй, не было настоящей возможности остановиться и оглядеться, под чистые звуки знакомых мне наизусть гармоний свободно переходить от стыда к радости, от  счастья к отчаянию - и от этих перепадов давления, словно в лифте главного здания университета, замирало сердце и в ушах появлялся посторонний звон, а когда удавалось очнуться - я чувствовал себя светлее и чище.  

            Родной мой Мертвый переулок находился всего минутах в пятнадцати ходьбы, но я тщательно обходил его.  Было бы невыносимо увидеть похоронный снежок на месте нашего палисадника, страшно подойти к железным кованым воротам, на которых в своем незадачливом детстве я, бывало, катался с дворовыми приятелями.  Я покинул свое детство, как говорилось выше, с радостью, еще не ведая о том, что настоящие испытания непредсказуемы, и пожаловаться на них некому - разве что Господу Богу, но у него свои понятия о справедливости, и наши молитвы к нему  чаще всего остаются без ответа. 

            Почему именно ту зиму вспоминаю я с такой невыразимой грустью? И откуда вдруг эти дурацкие рыбные пельмени по сорок копеек пачка - удивительный продукт питания, практически лишенный вкуса и запаха и, как всерьез объяснял я Петру и Георгию, наиболее близкий, по моим понятиям, к универсальной еде? Ведь было и другое - каждую среду мы с друзьями собирались у меня, чтобы, к ужасу соседей, весь вечер играть новые эллоны, а потом пить портвейн и уверять друг друга в нашей гениальности.  Я поставил в комнате отдельный телефонный аппарат, и порою кто-нибудь из товарищей по экзотерической студии звонил мне часа в два ночи, чтобы поделиться свежим сочинением. И все же эллоны, написанные той зимой, были донельзя печальны, и сам я, сидя за стаканом у ночного окна, все яснее видел, что жизнь не слишком удалась, и опоры в ней у меня нет - ничего удивительного, скажете вы, но я-то всю жизнь был положительно убежден в обратном.

            Мама уговаривала меня пойти в тот же самый институт международных отношений, куда подал документы Некрасов и кое-кто еще из моих бывших одноклассников (школа была в центре города, заселенном отнюдь не только обитателями подвалов).  Нет, сказал я, не объясняя причин. Виноват был, вероятнее всего, Михаил Юрьевич, - даже неразумному подростку не могла не передаться часть его густого, насмешливого презрения к тогдашнему режиму.  Всего однажды поделился я с ним своими сомнениями относительно помянутого института - и взгляд, которым он смерил меня вместо ответа, заставил меня смущенно замолчать. Алхимия в тот  туманный, оттепельный январский день показалась мне лучшим из возможных компромиссов.  Так что летом шестьдесят седьмого года, под вздохи отца, зато при осторожной поддержке матери я подал документы на естественное отделение университета.  Золотую медаль, к великому свою удивлению, я получил: изготовлена она была из латуни, разумеется, однако же облегчала поступление, и к тому же принесла мне краткое, но сильное ощущение торжества: Володя Жуковкин получил всего лишь серебряную, а все мои мучители из старой школы - и вовсе никакой.  Многие из них, правда, были из хороших семей, и потому не слишком волновались о своем будущем.  "Что ж, - размышлял я, - был в России век аристократии, затем наступило время разночинцев - и что бы ни говорили, мы тоже умеем пролагать себе дорогу в жизни".  Задыхаясь от волнения, впервые зашел я на естественное отделение не через главный вход, но с торца, со стороны громыхающего Ломоносовского проспекта, там, где у дверей алой гуашью было выведено на плакате: ПРИЕМНАЯ КОМИССИЯ, и стояла  довольно густая очередь молодых людей и девиц. Каюсь, я усмехнулся, созерцая эту толпу: оживленные и озабоченные одновременно, словно солдаты перед схваткой, они, казалось, не предполагали, что возьмут в университет только каждого шестого, а остальные будут стоять здесь же через несколько дней, пытаясь выхватить из списка прошедших очередной экзамен свою фамилию, и, обнаружив ее в совершенно другом, черном списке, будут - кто подавать бессмысленную апелляцию, кто - застывать, покусывая губы.  Всем нам выдавали пропуска - временные, как сама жизнь, кусочки картона, дававшие право на вход в святилище, где я, в отличие от своих соперников, уже бывал неоднократно, и, сдав документы субтильной, хотя и напустившей на себя исключительную важность первокурснице - первым делом направился к Михаилу Юрьевичу.

            Я застал моего учителя за престранным занятием: в агатовой ступке растирал он агатовым же пестиком какие-то сероватые тонкие пластинки, подозрительно похожие на крылья мотыльков. Впрочем, он не стал ничего объяснять, а я - спрашивать.  Надо сказать, что к тому времени Михаил Юрьевич все меньше ставил опытов, и на полке над рабочим столом в углу  лаборатории побывали и квантовая механика, и астрофизика, и философия - все книги явно читанные, с обилием закладок и загнутых страниц.  Что же до собственно алхимии, то книги Михаил Юрьевич в то время читал по большей части не современные, а древние - но их мне видеть не доводилось, потому что на руки из читального зала эти раритеты не выдавали.

            - Ну что же? - сказал Михаил Юрьевич. - Можно ли вас поздравить?

            - Пока не с чем, - засмущался я. - Документы все в порядке, теперь меня ожидает честный поединок. Сколько конкурс?

            - Шесть с половиной человек на место, - Михаил Юрьевич пересыпал содержимое ступки в особый сосудик из тонкого стекла и взвесил его на аналитических весах, пинцетом укладывая на противоположную чашку крошечные латунные гирьки. - Ожидают, что будет больше семи.

            - Ну что ж, - несколько упав духом, я, однако, продолжал хорохориться. - Достаточно получить пятерку по математике, и мое дело в шляпе.

            Мне следовало бы торопиться домой, чтобы выхватить из постылых учебников и аккуратно подготовленных шпаргалок дополнительные крохи знаний, но я  медлил, словно чего-то дожидаясь, и Михаил Юрьевич, увидев мое волнение, спрятал агатовую ступку в несгораемый шкаф и пригласил меня на обед в главное здание.  Профессорская столовая по архитектуре больше напоминала римские бани: помню свое первое (не самое, надо сказать, благоприятное) впечатление от циклопических, добротным маслом писанных картин, живописавших не только изобилие плодов земных, но и счастье простого труда  на колхозных полях. Перехватив мой взгляд, Михаил Юрьевич тоже вскинул глаза к дебелым дояркам и мускулистым механизаторам, и сокрушенно пожал плечами.  "Нацистское искусство я, признаться, люблю больше", сказал он едва ли не в полный голос, и я в который раз оторопел. "Если уж мы говорим об искусстве утилитарном, об искусстве намеренно подавляющем, - развивал свою мысль мой наставник, - то его отвратительность, вернее, отвратность, следует доводить до совершенства.  Пусть в нем будет хотя бы побольше скотской чувственности, на которую столь падки его заказчики, пусть формы будут пышнее, а черты лиц - еще карамельнее, пускай женщины будут  сущими коровами, а мужчины - производителями...." "Не понимаю я вас, Михаил Юрьевич, - сказал я беспомощно, - разве можно сравнивать нацистское искусство и социалистический реализм?"

            "Еще как можно, - отчего-то расхохотался Михаил Юрьевич, и замолчал, надолго  сосредоточившись на вилке и ноже, как много лет спустя написал поэт совсем по другому поводу. Вилки и ножи, разумеется, были самые ординарные в профессорской столовой, из нержавеющей стали с едва заметными царапинками от многолетнего использования, и официантка была по-советски неулыбчива,   - однако в продолжение всего обеда с соседних столиков доносились слова, которые до сих пор я слышал только в поминавшихся выше художественных кинофильмах из жизни ученых, и более того - на многих, многих профессорах и доцентах, кушавших свои котлеты по-киевски, были те самые клетчатые рубашки или свитера, в которых только и расхаживали положительные киногерои, а бороды - чего стоили эти бороды, эти усы, эти раскованные лица, такие же, в сущности, как у посетителей экзотерических концертов! Сердце мое вспыхнуло - с дивной легкостью позабыл я все свои терзания, с неожиданной алчностью возжелал единственного - стать одним из этих людей, счастливых, довольных, поглощенных своим делом настолько, что даже в обеденный перерыв какая-нибудь постоянная Планка казалась им много важнее пошлых щей или лапидарного салата из огурцов. Почему же Михаил Юрьевич выбрал этот день, чтобы и дальше меня смущать? Неужели он не понимал, что я всеми силами стараюсь не слушать его диких речей?

            Конечно, понимал. Именно потому он перешел на другую тему - смаую для меня животрепещущую - и даже дал телефон своего приятеля, который мог дать мне ударную консультацию по математике. И более того - по возвращении в лабораторию Михаил Юрьевич достал из несгораемого шкафа вовсе не порошок из мотыльковых крыльев, но несколько листков бумаги в пластиковой папке.

            "Уж не знаю, чем вы мне так симпатичны, Алеша, - он ухмыльнулся, - и не могу поручиться, что на экзамене вам предложат именно эти задачи, однако шансы на это довольно велики."

            Мало того, что доцент Пешкин нарушал все до единого правила поведения советского ученого, гордость моя была уязвлена ужасно.

            "Я и сам могу сдать экзамены, - пробормотал я, - зачем же мне потом всю жизнь мучаться тем, что я кого-то там обманул?"

            "Во Франции, - протянул Михаил Юрьевич голосом глубоким и даже несколько мечтательным, - как и в любой другой цивилизованной стране, вас с вашим аттестатом взяли бы в университет без всяких экзаменов. Вы это заслужили, Алеша, и поверьте мне, никакой корысти в моем поступке нет. Кроме одной, разумеется. Мне бы очень хотелось, чтобы вы поступили в департамент и работали у нас на кафедре.".

            "Но почему же, - раскраснелся я, - разве нет  более достойных кандидатов?"

            "Вероятно, есть, - сказал Михаил Юрьевич. - Но все они подходят к нашей науке не с той стороны. Они считают ее как бы недонаукой. Уцененной химией, так сказать. Еще бы, - он закурил свою "Галуаз", распространяя на всю лабораторию въедливый запах черного табака, - - после всех самоуверенных открытий двадцатого века, добросовестных прозрений девятнадцатого, материалистических восторгов восемнадцатого - мы продолжаем держаться Бог знает за что, за смесь науки с колдовством - хотя каждый советский восьмиклассник точно знает, что колдовства не существует. А мне всегда казалось, - Михаил Юрьевич помедлил, - мне всегда мнилось, что алхимик - единственный, кто может проложить мостик между фантазией и реальностью. Представьте себе, Алеша, что найден способ материализовать музыку - или эллоны, если уж на то пошло. Представьте себе, что это сотрясение воздуха, этот душевный жар и трепет не прекращается с жизнью аэда, но на глазах превращется в нечто осязаемое."

            "Картины или здания вполне осязаемы, - авторитетно сказал я, - да и эллоны можно записать на бумаге".

            "Не то, -  в улыбке Михаила Юрьевича засквозило нечто донельзя снисходительное, - совсем не то. Много лет назад Господь Бог решил развлечься. У него наступил творческий порыв - простите, если я кощунствую. (Я покачал головой, давая понять, что вряд ли можно говорит о кощунстве применительно к существу воображаемому). И потому, что он был - да и есть, впрочем, - всемогущ, он извлек из своей флейты, или какой уж там был у него инструмент, простите мне грубую метафору, несколько нот. И они тут же превратились..."

            Михаил Юрьевич, взволновавшись, вдруг замолк и огляделся вокруг глазами едва ли не горестными.

            "Я увлекся, - сказал он. - Право слово, вряд ли следовало извлекать божественные ноты, чтобы возникло вот это, - он махнул рукой по направлению к стене, с которой внимательно, по-отцовски созерцал нас лысенький основатель государства. Не стоило. Но уж во всяком случае потому вам следует работать с нами, что вы знаете лиру, и можете понять, что я имею в виду."

            Это был один из любимых оборотов речи доцента Пешкина. Он постоянно обращал к собеседнику свои прозрачные до невероятности, свои голубовато-серые глаза, повторяя свое неуклюжее "вы понимаете, что я имею в виду". Вежливо кивая, я нередко находил мысли своего кумира наставника слишком путаными  - как, впрочем, и Серафим Дмитриевич. Я бывал невольным свидетелем размолвок между доцентом и профессором: первый едва  ли не кричал на второго, а тот, насупившись, твердил, что уже несколько поколений потратили свою жизнь на то, чтобы из древнего суеверия создать точную науку - и не след ему, молодому и многообещающему, поворачивать вспять течение истории, благо все сторонники этого - как известно, ультрареакционного - направления крайне плохо кончили кто в тридцатые годы, а кто в конце сороковых.  "Откуда в вас этот обскурантизм, - всплескивал руками Серафим Дмитриевич, и, не стесняясь меня, перечеркивал толстым красным карандашом какие-то выражения в формулах, а потом переворачивал карандаш (это был один из тех шестикопеечных, толстых двухцветных карандашей, затачиваемых с обеих сторон, которые вымерли уже лет пятнадцать тому назад), вписывал что-то синим, победно обводил начертанное в кружок. Вскоре между коллегами начиналось сущее смертоубийство - в запальчивости переходя на латынь, обо мне они забывали, а иной раз Серафим Дмитриевич, в спешке не попадая руками в рукава черного драпового пальто с овчинным воротником, хлопал дверью и отправлялся к жене и дочерям, всю недолгую дорогу  до профессорской квартиры в главном здании бормоча себе под нос, и тревожась за судьбу не столько кафедры, сколько Михаила Юрьевича. А еретик Пешкин, насвистывая, все толок в ступке Бог весть какие субстанции, не поддающиеся анализу (как и помянутые лишние выражения в формулах), да время от времени совал мне очередную задачу, пятый или шестой машинописный экземпляр на скверной желтовато-серой бумаге, какая только и водилась на кафедре. Надо сказать, что он учил меня не столько азам естественных наук, необходимым для сдачи пошлых экзаменов, сколько изяществу и логике, умению на лету схватывать не содержание задачи, но тайный ход мыслей ее сочинителя.  Добавлю еще, что назвать наши занятия систематическими было бы бессовестным преувеличением.  Не только споры с Серафимом Дмитриевичем отрывали моего учителя от исполнения его прямых по отношению ко мне обязанностей, не только вечные посетители  - был еще телефон, звонивший едва ли не каждые пять минут, и если чаще всего Михаил Юрьевич отделывался от звонящего односложными "да", "нет" и "ни в коем случае", то бывали моменты, когда он не отрывался от трубки по полчаса и долее, переходя на конспиративный французский, который, конечно же, не мог укрыть от  меня волнения в его голосе, порывистости в движениях, сияния в очах - словом, Михаил Юрьевич явно был влюблен, и я тщетно гадал, одна ли женщина на том конце провода вызывает его восторги, или же этих счастливиц несколько. Только много лет спустя я понял, что влюбленность была  неотделима от моего наставника, что он, при всем внешнем скепсисе, во многом оставался подростком, и по великой неуверенности в себе не мог обходиться без людей, требуя от них - или, во всяком случае, ожидая - той же беззаветной влюбленности, не влекущей за собой никаких обязательств и счастливой одним своим существованием. Помню осторожные, вкрадчивые взгляды, которые бросал он на меня, едва повесив горячую от  судорожного дыхания трубку, и копаясь в стопке листов с задачами.  Помню - и, вероятно, никогда не сумею забыть, потому что в те минуты я бешено завидовал моему наставнику, завидовал, друзья мои, и не стыжусь этого, ибо все, что доставалось мне кровью и потом, бессонными ночами, отсутствием товарищей и дурацким глазением на неизменные звезды было дано ему как бы совершенно естественно и бесплатно. Жалкий мой выбор не стоял перед ним, и будущее его, в отличие от  моего собственного, казалось мне безоблачным и прекрасным.

 

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

 

            В день экзамена (от которого, напомню, зависела  вся моя жизнь) я проснулся в девятом часу, зевнул и тревожно оглядел свой продольный, похожий на гроб, закуток.  С улицы доносились крики мальчишек, гонявших по пустырю полуспущенный резиновый мяч. По громыханию дальнего трамвая я угадал, что машина не из тех новых, чехословацких, что недавно появились на линии, а допотопная, тридцатых еще годов - с отполированными сиденьями из деревянных реек, со свисающими с потолка ременными петлями для стоящих пассажиров. Как громыхали на поворотах эти железные колымаги, выкрашенные в викторианский темно-красный цвет, и как худо было в них в крещенские морозы. Уже через четверть часа поездки онемевшие пальцы отказывались перелистывать книгу, а потом, уже в метро, несколько остановок подряд, отходили замерзшие ступни.  Зато летом окна в них открывались на всю высоту, и вся поездка означала порывы свежего ветра, чередующиеся городские запахи - общепит, выхлопы грузовиков, далекое дыхание водохранилища, мелькавшего в просветах между тушинскими домами, и еще, разумеется, трамвай проходил сквозь туннель, проложенный под каналом "Москва-Волга", и я восторженно задерживал дыхание, зная, что покуда мы громыхаем под землею, над нами величественно проплывает огромный белый пароход, заканчивающий двухнедельный круиз по историческим местам, и медные дверные ручки поблескивают на каютах, и красивые женщины, облокотясь о поручни, улыбаются своим основательным, молчаливым кавалерам из ответственных работников и снабженцев.  Магия эта была далеко не той, что на концертах в гимнасии, но и она обладала надо мной таинственною властью - и мне искренне казалось, что вот так проплыть на корабле - возможно, сжимая в руке бутылку шампанского - а потом, не торгуясь, сесть в такси, или того лучше, в ожидающую черную "Волгу", и покатить по летним улицам в одну из таких квартир, где жил, скажем, тот же Коля Некрасов - о, неужели стоило от такого отказываться ради чего-то вовсе уж бесплотного, существующего лишь в качестве крючков на бумаге, да сотрясения воздуха на неизвестном языке?

            Дома никого не было. На моем унизительно маленьком письменном столе со вчерашнего вечера горой лежали учебники, конспекты, тетради. Все до единой контрабандные задачи я решил; экзамен был назначен на два часа дня.  Трамвай, который я так живо представил по звуку при пробуждении, легко материализовался, и мне даже досталось место у настежь раскрытого окна .  О проплывающем корабле лучше умолчим, потому что вряд ли он существует в природе - существует метро с неулыбчивыми пассажирами, букеты флоксов, которые, словно детей, прижимают к груди старухи, возвращающиеся с дачи в город показаться доктору, серая глыба Киевского вокзала, у которого надо добрых полчаса простоять в очереди на автобус, да дальний силуэт Университета, все яснее вырисовываюшийся впереди, и отцветающая персидская сирень у памятника Ломоносову, и неожиданный страх при входе в аудиторию, где храбрятся разномастные мои товарищи по несчастью.

            Я беспокоился: знающий о выданном помиловании, однако же для проформы все же ведомый на казнь, не может не подозревать, что все помилование - лишь коварная игра судьбы. Но Михаил Юрьевич не обманул меня - все четыре задачи на шершавом экзаменационном билете оказались из тех, что получил я от него несколько дней назад.  Совесть меня не мучила совершенно. Разве не сам я решил все эти задачи?  Конечно, дома было спокойнее - можно было все дважды и трижды проверить, даже поглядеть в учебники. Но экзамен - условность, твердил я себе, сугубая условность, и если я боюсь стресса больше, чем мои соперники, то имею право компенисровать этот недостаток иными способами.  Через два стола от  меня корпела над задачами Таня - какое лицемерие, подумал я, наверняка Серафим Дмитриевич дал ей те же самые задачи, если не сам, то через Михаила Юрьевича. Я сдал свои перенумерованные листки самым первым и,  сдерживая усмешку победителя, вышел из аудитории в знакомый коридор естественного департамента. В холле стоял густой табачный дым, студенты - самоуверенные, нарочито взрослые - бросали на меня оценивающие взгляды. Ничего, размышлял я, читая стенную газету, скоро и я стану одним из вас, а может быть, и неверная Таня поймет, на кого она меня променяла.

            С какой отчетливостью помню я все эти мысли, как ясно вспоминаю, как переминался я с ноги на ногу у высоких дверей аудитории. Татьяна вышла самой последней,  и покрасневшие глаза ее выражали самое неподдельное отчаяние. "Я ничего не решила, - почти зарыдала она, - всего две из четырех, да  и то, по-моему, неправильно". "Разве отец не...", - начал было я. "За кого ты его принимаешь?" - глаза ее мгновенно просохли. "Да и меня тоже?"

            Я отошел в смущении. Через два дня на доске у приемной комиссии вывесили результаты экзамена: я, как и ожидалось, был в числе первых, а следовательно, зачислен в университет. Таня получила двойку, и Серафим Дмитриевич, которого я встретил в лаборатории, был задумчив и грустен. "Не беда, - сказал он мне, - поступит в Педагогический, а на будущий год переведется к нам. Или поработает лаборанткой. Набежит стаж, поступить будет легче. Я рад за тебя, Алексей. Я всегда знал, что у тебя золотая голова." Вошедший Михаил Юрьевич, подмигнув мне, открыл несгораемый шкаф и достал оттуда бутыль с жизненным эликсиром, а затем - три рюмочки, покрытые радужной патиной. "Профессор Галушкин присоединится," - утвердительно сказал он. Профессор Галушкин присоединился, а за ним и Матвей Иосифович, которому, правда, вместо почти археологической рюмки достался обыкновенный лабораторный стакан.  Пили за молодую смену, за грядущие успехи волшебной науки, за то, чтобы утереть нос кичливому японцу - "Похоже, Алеша, что нам это удастся в самом ближайшем будущем," - вдруг сказал Михаил Юрьевич, и в голосе у него почему-то не было радости. "А я постараюсь вам помочь," отвечал я голосом несколько заплетающимся, однако восторженным. "Я же все понимаю насчет нашей (я вперые назвал ее нашей  ) науки.  И по-моему, - я расхрабрился, - вполне возможно исключить из ее уравнений всю эту астрологическую дребедень и все эти - как там у японца - принципиально непознаваемые факторы. В конце концов, алхимия - это наука, а не искусство. "

            Я ожидал возгласов одобрения и нового звона старинных рюмок, но слова мои отчего-то нашли отклик только у туповатого Матвея Иосифовича, который с солдатской решительностью понес какую-то ахинею о решениях последнего съезда правящей партии и о диалектическом материализме, в то время как Михаил Юрьевич и Серафим Дмитриевич только переглянулись, одарив меня снисходительным "ну-ну" или чем-то в этом роде.

            Домой я вернулся только к вечеру. Поздравления родителей показались мне вполне искренними - вероятно, подумал я, они уже вполне примирились с тем, что я сам должен выбирать себе в жизни дорогу. "Закон природы, - думал я, наблюдая, как мама (почти безнадежно располневшая за последние годы) ставит на стол праздничные закуски - сыр, шпроты, ломтики просвечивающей колбасы, болгарские помидоры из банки, - состоит в развитии по восходящей. Вот люди, положившие жизнь на воспроизведение потомства, за что им, разумеется, большое спасибо от мироздания. И вот потомство - я с гордостью посмотрел на сестру, обещавшую стать, как говорится в литературе, настоящей красавицей, - вот потомство, которое поступило в лучший университет страны, и намерено перевернуть серьезную отрасль науки."

            Один за другим осушил мой отец четыре лафитничка своей "Московской", потеребил себя по небритой щеке, отвалился на спинку дивана.

            "Не знаю я, Лена, что будет с нашим Алексеем, - вдруг сказал он.       "Ты о чем? - встрепенулась мама. - У мальчика праздник."       "Праздник, - повторил отец. - Мальчик настоял на своем. Знаешь, как писали в Библии - зарыл таланты в землю.  И все для того, чтобы жить удобно и обыкновенно. Почти как мы с тобой уже почти прожили нашу жизнь."

            "Не понимаю я тебя", - беспомощно отозвалась мама.

            "Меня и не надо понимать, - сказал отец, - вероятно, спиртное виновато. Или призрак Глеба, который никогда меня не покидает.  Я так надеялся на мальчика."

            "Экзотерика - не профессия, Боря, - сказала мама решительно. - Мне странно что ты, в твоем возрасте, толкаешь мальчишку Бог знает к чему. "

            "И я согласна, - подала голос Алена. - Ты просто напился, папа, и вообще. Зачем ты портишь настроение Алексею?"

            "Я и обидеться могу, - сказал я, отодвигая тарелку. - В конце концов, был конкурс, почти семь человек на  место. Другой отец гордился бы своим сыном, а  ты... ты дразнишь меня какими-то химерами."

            "Ладно, -сказал отец. - Оставим этот разговор. Ты уже совсем забыл лиру?"

            "Отчего же, - оскорбился я. - Ты мог бы заметить, что я по крайней мере раз в неделю играю. "

            "Сыграй".

            Я нехотя достал из стенного шкафа в прихожей аккуратно сложенный хитон, надел сандалии, нахлобучил на голову идиотский пластиковый венок. Лира оказалась расстроенной - на самом деле я не играл уже больше месяца.  И все-таки я решился - и отошел к окну, и закрыл глаза, как полагается исполнителю, и заиграл один из любимых моих эллонов дяди Глеба - по-русски, разумеется, потому что ни отец, ни мать, ни Аленка по-гречески не понимали, а потом играл еще, и еще, и заметил, как морщины на лице у отца разглаживаются, и как мама слушает с недоумением, а Аленка - с откровенной скукой.

            "Вот и хорошо, - пробормотал отец, - чудесно. Может быть, я и в самом деле неправ. Второго Глеба из мальчишки не получится, так что - зачем переводить время."

            Через две недели меня ждала совершенно другая жизнь - как было принято в Москве в те годы, всех успешно выдержавших экзамен определяли на общественно-полезные работы. Нас отправили на Новый Арбат, уже получивший название Калининского проспекта - а я-то рассчитывал все лето провести в лаборатории у Михаила Юрьевича, бескорыстно помогая ему проводить непредсказуемые и таинственные трансмутации. От этого месяца я запомнил... о Господи, что же запомнил я от этого месяца, одного из тех немногих, когда я был совершенно счастлив? Столько писали в газетах о Новом Арбате, магистрали будущего, части полумифического Новокировского проспекта. Помню восторженные статьи в "Вечерней Москве", сулившие грядущим жителям грядущей Москвы невероятные самодвижущиеся подгреваемые тротуары, несказанной красоты небоскребы и чуть ли не магазины, битком набитые разнообразным товаром.  Могу сказать одно: поскрипывала кабинка наружного лифта, вознося новоиспеченных студентов на недостроенный двадцать третий этаж, замирая, переступал я сквозь узкую пропасть, отделявшую легкую смерть от  трудной жизни, чтобы очнуться на  невероятной высоте, где слишком мрачный для праздничного плаката прораб определял нас таскать шлакоблоки и кипы стекловаты, от которой потом безумно зудели пальцы и запястья.  С двадцать третьего этажа, где сидели мы, храбрясь, на бетонном обрыве, открывался вид на всю Москву - уже тогда, впрочем, тронутую запустением и тленьем, которые я по-настоящему почувствовал лишь много лет  спустя, переселившись в переулок, уголок которого тоже был виден с недостроенного небоскреба.  Словно чувствуя свой скорый (по историческим, конечно масштабам, которые иной раз перекрывают и две, и три человеческие жизни) конец, тогдашний режим лихорадочно ломал, копал, состыковывал, словно дитя, щербатые панели и блоки, возводя несусветные сооружения, иностранцу казавшиеся построенными лет десять-пятнадцать назад.  Мне, впрочем, казалось, что по-другому не бывает, что слабому человеку не под силу строить так, чтобы не было видно грубых швов между бетонными плитами, чтобы прораб с мрачноватыми рабочими, также, как и студенты, присев на бетонном обрыве, не осушал на  троих, иногда на четверых, прозрачную бутылку сорокаградусного зелья, и чтобы желтоватые клочья стекловаты не разлетались на летнем жарком ветру, норовя забраться за ворот  и под рукава моей клетчатой рубахи. В обеденный перерыв Володя Жуковкин, определенный в строительную бригаду после поступления на скульптурный факультет Института искусств, открывал свой шкафчик (их было много, шкафчиков, куда складывали мы свои цивильную одежду, облачаясь взамен в казенные комбинезоны - только клетчатая рубашка и оставалась на мне, бедолаге, чтобы помнил о своем вольном происхождении), доставал крутобедрую гитару, и все мы, созерцая огромную панораму города,  распевали популярные тогда студенческие песни о счастье трудных дорог и вечерах у геологического костра.  Редкие церкви, жестяные крыши шестиэтажных арбатских домов, переулки, переулки и переулки, куда так неостановимо тянуло меня с той высоты... А прораб, осушив бутылку, и вовсе не кинув ее  с высоты на мостовую, как ожидал бы я от такого ухаря-молодца, но бережливо сложив в пахнущую химией клеенчатую сумку, уже покрикивал на студенческую братию, согнанную работать за символическую плату и как бы в благодарность за то, что государство освободило ее от армии, от  профтехучилища, от  Бог ведает чего -  требуя, чтобы та прекратила веселиться и приступила, наконец, к праведным трудам.

            Из своего жилья напротив желтой церквушки я нередко хаживал потом на Новый Арбат и задирал голову, и вспоминал, как мы с Жуковкиным таскали носилки с обломками шлакоблоков.  Поначалу я не хотел надевать брезентовых рукавиц; помню презрительный взгляд прораба, которым смерил он мои саднящие ладони, стертые в кровь в первый же день работы.  Их было непонятно много, этих несказанно уродливых обломков неправильной формы, тяжелых, как само вещество жизни, я быстро уставал, и пару раз, к большому негодованию Володи Жуковкина, даже выронил носилки - известно, в какое бешенство при этом приходит ваш партнер, когда руки получают полновесный удар.  Нередко в обеденный перерыв я спускался с крыши на утлом лифте и бродил по Арбату, заходя то в книжные магазины, то в памятный магазин "Консервы" - там над прилавком высилась добрая дюжина опрокинутых конусов с фруктовыми соками, и мальчиком я не раз специально приходил туда на пир, сжимая в ладони потные десять, ионгда двенадцать копеек, радуясь, если в одном из конусов желтел чуть горчащий сок персиковый с мякотью -  ледяной и густой, и за гривенник полагался полный стакан. В те годы все это изобилие уже начало оскудевать, чтобы к началу восьмидесятых годов полностью исчезнуть.  И все же в кафетерии углового гастронома розовели на бутербродах ломтики вареной колбасы,  и семикопеечный кофе с молоком отдавал цикорием, однако восстанавливал мои порядком истощившиеся силы.  (Когда я поселился напротив церкви, кафетерий еще существовал, но и очереди стали куда длиннее, и хлеб на бутербродах зачерствел за миновавшие годы, и чувство праздника пропало, сменившись обыкновенным утолением голода.)

            "Шабаш", кричал бригадир, лавируя между штабелями кирпича, шлакоблоков и облицовочной плитки, "шабаш, студенты", и помятое лицо его озарялось подобием усмешки. Я переодевался, почесывая зудевшие запястья, мы выходили с Жуковкиным в вечереющий город, и я нередко провожал его до самого дома, потому что он был мне другом, а однажды (родители его уехали за границу, и в квартире обитала только бессловесная домработница) принял его приглашение на полуимпровизированную вечеринку.  Школьные годы (тут в голове у меня, словно заезженная пластинка, начинают звучать сладчайшие слова одной из советских песен, в ритме вальса, которую бесконечно крутили на выпускном вечере в немилой моему сердце тушинской школе, школьные году чудесные, с дружбою с книгою, с песнею, как они быстро летят, их не воротишь назад... и крупным планом на экране телевизора - постные физиономии хористок-старшеклассниц в темно-коичневых форменных платьях и инфантильных белых фартучках),  кончились на удивление быстро и бесповоротно, и когда в комнату вошел Коля Некрасов, и поставил на журнальный столик заграничную квадратную бутылку, и протянул мне руку, глядя испытующе - я ответил на его рукопожатие, хотя и предупредил, что рука моя покалечена кретинскими носилками.

            "Лучше две недели на стройке, чем два года в армии," - весело сказал Коля. "Между прочим, Ваня тоже поступил. "

            "В Международный?" бестактно спросил я.

            "Что ты, аэд, - раздался вдруг из прихожей голос самого Безуглова,  - кто ж  меня возьмет в Международный с такой анкетой.  Двенадцать полновесных лет получил мой папаша. Строгого, прошу заметить, режима."

            Ваня вошел в комнату и поставил рядом с квадратной бутылкой свою, недорогого портвейна.

            "И все друзья разбежались, как водится, и все вернейшие товарищи в парткомах институтов теперь и смотреть на меня не хотят, - он достал из кармана перочинный нож и одним движением сорвал с бутылки пластиковую пробку.

            "Может быть, начнем с моей, Ваня?" - спросил Некрасов.

            "Благодарю сердечно, - отвечал Безуглов, - попили импортного, потешились. Нам вашего не надо. Мы теперь казанские сироты, и сами пролагаем себе дорогу в жизни".

            "И проложишь," - вдруг сказал я.

            "Не сомневайся, Татаринов, - он налил нам всем по пол-стакана, и залпом, не чокаясь, выпил свою порцию. - Вкусно. И главное, не ворованное."

            "Это - тоже не ворованное", - Некрасов все-таки открыл свою бутылку.

            Удивительно быстро захмелел Иван от первых же ста граммов, и пальцы его, только что сжимавшие гобеленовую обивку дивана, расслабились, и взгляд прекратил блуждать по комнате.

            "Диалектика, как учил нас милейший Антон Петрович, - сказал он. - Если учесть, что система устроена так, чтобы грабить народ во имя идиотской масонской идеи, то твой фирмовый напиток, несомненно, ворован, как и зарплата твоего папаши."

            "Ты тоже приносил такие когда-то", - сказал Коля, несколько побледнев.

            "А те были дважды ворованные - во-первых, как объяснялось выше, и во-вторых, согласно нашему советскому суду, который даже сам Борис Михайлович Лерман не сумел убедить в обратном," - он налил себе еще портвейна, и ожесточенное его оживление вдруг угасло. "Не будем об этом, друзья мои. Не все в мире сволочи, в Плехановский меня все-таки взяли. Через каких-то пять лет стану заштатным бухгалтером, и буду получать честные сто десять рублей зарплаты, а с премиальными и прогрессивкой, даст Бог - и все сто сорок. Будешь мне, Некрасов, письма из-за границы присылать?"

           

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

 

            Мой компьютер, мой обожаемый портативный "Макинтош", как и следовало ожидать, приказал долго жить - и где! - в самом сердце Средней Азии, в предгорьях Памира, где волей отца народов был некогда воздвигнут прямоугольный город с невысокими, однако ладными оштукатуренными домами, поставлены памятники деятелям местной культуры и высажены дивные фиолетовые ирисы на обширных площадях. По ночам с угрюмых гор доносятся одиночные выстрелы, и у входа в гостиницу стоит тупорылый бронетранспортер; впрочем, солдаты местной армии внутри этой машины дружелюбны и, обнажая в усмешке кто золотые зубы, а кто и отсутствие зубов, жестами показывают, что не прочь бы сфотографироваться на память со своими "Калашниковыми" наперевес. Телефоны не работают, если не считать кратких истерических звонков, которые время от времени издает среди ночи мой аппарат. Подымая трубку, я обычно слышу краткие гудки на фоне помех, реже - мужской голос с сильным акцентом осведомляется, дозвонился ли он в районо, и я, вежливо указав ему на ошибку в наборе номера, вешаю трубку в недоумении и смутной тревоге - стоит ночь, поют хохлатые птицы среди каштанов парка имени Ленина, если в городе и есть районо, то оно давным-давно закрыто, и не созывает ли таинственный абонент бородатых инсургентов в нестираных чалмах, не кинутся ли они этой же ночью на нашу гостиницу, не сомнут ли хилый заслон российских миротворческих сил? Вот о чем надо бы писать, подсказывает мне Иблис,  вот тебе предмет для интриги, которая заставит замордованного читателя забывая о превратностях перехода к рыночной экономике, лихорадочно перелистывать желтоватые страницы массового издания - но я не поддаюсь Иблису, и оставляю описание нынешних времен другим, более молодым и зубастым - сам я умею говорить только о том, что давно прошло или вот-вот пройдет, а за это, к сожалению, не полагается ни славы, ни денег.

            Мой "Макинтош" умер. Когда я включаю его, трогательное изображение улыбающегося компьютера на его экране через две-три секунды сменяется мигающим вопросительным знаком. По дороге сюда, в другом среднеазиатском городе, где нет перестрелки, а горы на горизонте не черны, как здесь, но девственно белы, я отыскал открывшееся на днях представительство компании "Эппл", но немногословный техник, сам стесняясь своей неопытности, после получаса бестолковой возни с моим верным другом только развел руками. Обидно: я уже перевалил за середину своих воспоминаний, следовало бы продолжать с удвоенной скоростью, а я за последние годы решительно разучился держать в руках перо. Что ж, выхода нет - и если существует мир незримый, который на языке физики называется миром слабых взаимодействий, а в обиходе именуется потусторонним, то компьютер мой, возможно, почувствовал разлад моей души и отказался мне помогать, чтобы дать сердцу время успокоиться.

            Но здесь не место искать покоя, размышляю я, ранним вечером блуждая по аллеям парка имени Ленина со случайной знакомой из местного университета, которая в незапамятные времена слышала мое настоящее имя, и теперь, после немногословных историй об ужасах едва миновавшей войны, упрекает меня в разбазаривании собственного таланта.  (Стлит ли упоминать о том, что в Среднюю Азию я приехал по делам, даже отдаленно не связанным с экзотерикой). Из неосвещенной аллеи доносится расстроенный перебор семиструнной гитары: некто невидимый в сумерках пытается подобрать "Гори, гори моя звезда", и каждая фальшивая нота заставляет меня вздрагивать. Перед дивной скамейкой сталинской парковой архитектуры, в профиль выгнутой, подобно лебединой шее, и покрытой добрыми десятью слоями масляной краски, так что на поперечном распиле обнажилось бы строение, подобное годовым кольцам дерева, до сих пор высится памятник вождю мирового пролетариата. Гранитный вождь не вышел ростом даже против своего не слишком высокого оригинала, зато вознесен на огромный постамент, облицованный лазурной, белой и желтой керамической плиткой, сливающейся в весьма замысловатый восточный узор - опять же, едва различимый за недостатком света. Кое-где плитка отвалилась, обнажив неровную поверхность цемента, отдаленно похожую на лунный пейзаж.

            - Так что же случилось с Михаилом Юрьевичем? - напоминает мне моя спутница.

            Может быть, этот жаркий весенний город, этот парк с анахроническим монументом - лучшее место для воспоминаний о временах минувших, ибо так же точно опадала тогда керамическая облицовка с высотного здания Университета, и администрация, пойдя на значительный расход, установила по периметру небоскреба широкую металлическую сетку, в которой действительно можно было увидать несколько отвалившихся в разное время плиток. В этом выпавшем из течения времен городе, как и в те времена, развернуты на зданиях алые транспаранты, призывающие новыми трудовыми успехами встретить надвигающийся всенародный праздник - выборы президента, когда девяносто девять процентов населения радостно явится к избирательным урнам (где, как уверяют укрывшиеся в Москве оппозиционеры, в тот день будут отпускать сахар и муку по государственной цене, по два килограмма в одни руки). Что помешает избирателям, получив муку и сахар, проголосовать против, неизвестно, но, по достоверным прогнозам, за президента отдаст свои голоса ровнехонько девяносто девять и пятьдесят одна сотая процента этих счастливцев. Я вспоминаю свои первые выборы: актовый зал моей бывшей школы, убранный красными полотнищами, принарядившуюся маму с лицом оживленным, но как бы и растерянным, как бывает у хозяйки дома, когда задуманный праздник не слишком удается. Нам выдали напечатанные на оберточной бумаге бюллетени; мама бросила и свой, и отцовский в обтянутую кумачом урну, а я, дабы полностью использовать дарованное Конституцией право, удалился с полученной бумажкой в кабинку для голосования, и задернул за собой штору того же густо-алого цвета, но с глубиной, свойственной одному только бархату. Почему-то в нашем Богом забытом районе баллотировался отец Коли Некрасова - и некоторое время я всерьез размышлял, не вычеркнуть ли мне из бюллетеня эту единственную фамилию, но затем, вздохнув, вышел из кабинки и опустил сложенный вчетверо бюллетень в урну в первозданном виде. Выполнившие гражданский долг избиратели покорно стояли у буфета в небольшой очереди за бутербродами с копченой колбасой. Некоторое чувство унижения преследовало меня весь остаток дня, и на следующее утро в лаборатории я спросил у гордого доцента Пешкина, что делает в таких случаях он. Как и следовало ожидать, на выборы Михаил Юрьевич не ходил никогда. За несколько дней до всенародного праздника он брал на избирательном участве справку, снабженную лиловым штампом и дававшую ему право голосовать в том городе, куда он как бы отправлялся в командировку в самый день выборов. Открепительный талон, смеялся Михаил Юрьевич, и никаких неприятностей с тайной полицией, которая, как уверяли, брала на заметку всех граждан, уклонявшихся от исполнения своей почетной обязанности.

            Но я забегаю вперед: на первом курсе мне не полагалось не только избирательных прав, но даже и попортивших мне впоследствии немало крови уроков военного дела. Вместо них раз в неделю мы спускались в подвал естественного департамента на занятия по гражданской обороне, которые ради прибавки к военной пенсии вел отставной полковник с помятыми щеками и тоскующими глазами искалеченного спортсмена. Девушки хихикали, перебинтовывая учебные раны, юноши в противогазах дрались, размахивая резиновыми хоботами, а я созерцал эти игры в печали, впервые увидев, как легко, в сущности, привести человеческое стадо, пускай и состоящее из лучших его представителей, к единому знаменателю: ибо даже военная форма менее искажает Божий облик, чем маска из грубой резины с очками-консервами, остроумно снабженными изнутри целлулоидными прокладками во избежание запотевания стекол. Впрочем, юноши из нашей группы считали долгом чести воровать эти желтоватые кусочки пластика, чтобы затем сжигать их на ступеньках памятника Ломоносову, и если удавалось вовремя притушить огонь, то вся прокладка, истлевая, исходила клубами черного, исключительно вонючего дыма. Я тоже участвовал в этих забавах: не забывайте, что мне было всего семнадцать, что я с восторгом оставил свое униженное детство и жаждал стать таким же образцовым студентом, веселым, мыслящим и просвещенным, как и мои сокурсники.  Кое-с-кем мы сблизились; к зиме я стал частым гостем в общежитии близ венгерского фирменного магазина "Балатон", и нередко оставался там ночевать на раскладушке, счастливый своим приобщением к почти той самой жизни, про которую когда-то распевали "пфгвуфьгы шпшегк" давно умершие дрезденские и кенигсбергские студиозусы в черных мантиях, со шрамами от ударов шпаги на юных лицах. В "Балатоне" бывал венгерский вермут в высоких толстых бутылках, завозили и благословенное токайское, которое мы любили не только за божественный вкус, но и за крепость, достигавшую восемнадцати градусов. Иногда, правда, в магазине выбрасывали  перчатки, сумочки, или солнечные очки, и особые наряды милиции с мегафонами приводили в порядок мрачную и волнующуюся очередь, блокировавшую все двери. Тогда приходилось жертвовать своей привилегией и отправляться через дорогу в заурядный винный отдел гастронома, где, впрочем, почти всегда был в продаже недорогой портвейн, водка, порою - знаменитое молдавское "Алб де масэ семидулче" с летящим аистом на линялой, а то и наполовину ободранной этикетке, один рубль семь копеек за поллитровую бутылку, и градусов в нем было вполне, вполне достаточно для наших неокрепших организмов. Помню эти вечера, затягивавшиеся далеко за полночь: прокуренная комната, бычки от сигарет, плавающая в остатках соуса консервированных бычков в томате (источник бесконечных каламбуров), макароны, вареная колбаса, кое-как нарезанная кухонным ножом с пластиковой ручкой под зеленый мрамор, скомканное серое белье на панцырных сетках железных кроватей, мои шумные первокурсники, которые точно так же пытались казаться старше и умнее, как и я.  Но у них было к этому, пожалуй, больше оснований - я еще не знал, что значит уехать из родного города, жить отдельно от родителей, стрелять рубль или полтора у соседей по комнате, чтобы за два дня перед стипендией купить колбасы и хлеба, словом, самоутверждаться со всем пылом семнадцатилетнего юноши.  Свобода, свобода от родительской опеки, чувство победы над нудной и предсказуемой жизнью где-нибудь в Калинине или в Саратове - вот чем дышали мои друзья из общежития, вот что сквозило едва ли не в каждом их слове и движении.  Многие из них в тот первый год в университете переживали едва ли не такой же приступ небывалого счастья, как и я сам. Столица лежала перед ними на ладони; распределение, когда все выпускники делились на чистых и нечистых, читай, имевших и не имевших вид на жительство в Москве, было еще непредставимо далеко, как и поспешно заключаемые на пятом курсе фиктивные и нефиктивные браки с москвичками, чтобы любой ценою остаться в столице.

            Наши развлечения не сводились к выпивке и преферансу, отнюдь. С легкой усмешкой вспоминаю я бесконечные беседы о России и о ее судьбе, о поэзии, о музыке, обмены редкими книгами на одну ночь и жаркие споры о культурной революции в Китае. Я хвастался своей работой на самой загадочной кафедре университета, иной раз намекал на свою причастность к экзотерике, словом, небезуспешно старался заслужить уважение своих новых товарищей. Впрочем, дело даже не в разговорах: преимущество молодости состоит в чистой радости, которую получаешь попросту от встреч с себе подобными.

             Бог знает, куда девается эта радость с годами. Мой складной компьютер сломался, я проводил домой свою прелестную спутницу, даже не поцеловав ее на прощание, и не рассказав ей до конца обещанной истории о возвышении и падении доцента Пешкина. Ничего, впереди еще несколько дней, и, может быть, не стоит торопиться - ибо судьба Михаила Юрьевича слишком тесно переплелась, по крайней мере в те годы, с моей собственной, а кому по душе шаг за шагом вспоминать собственную судьбу, особенно не слишком удачливую? Такси в этом городе нет, я вернулся пешком, предъявив документы трем военным патрулям, и теперь сижу один в гостиничном номере, решительно не желая видеть никого из нынешних своих коллег, и даже к алкоголю меня не тянет, а это в моем теперешнем состоянии, доложу вам, великая редкость.

            Сидя у распахнутого окна гостиничного номера, выходящего в черный и таинственный парк, по периметру которого расхаживают пятнистые обладатели автоматов с полными рожками, с легкой усмешкой вспоминаю я возбужденные беседы со своими сокурсниками: беседы с поправкой то на наше невежество, то на юношескую безапелляционность, то на возможное присутствие агентов тайной полиции. Середина мая; ночь; небольшие летучие мыши время от времени стремительно проносятся мимо моего балкона, и я поражаюсь той грации, с которой вспахивают они влажный после грозы воздух своими кожистыми крыльями. Поскрипывает перо номер 86 по ровной разлинованной бумаге, и я улыбаюсь - во времена Пушкина стальное перо считалось столь же вредящем творческому полету, как сегодня компьютер. Велик соблазн, замедлив бег пера, сосредоточиться не на содержании этой письменной речи, но на ее внешнем облике, на жирных и тонких очертаниях букв, чтобы вертикальные палочки буквы н были совершенно прямыми, с легким наклоном, а горизонтальная перекладинка походила на тильду, чтобы идеальный овал буквы о по-офицерски отдавал бы честь соседней букве ч, похожей на знак армянского алфавита, и чтобы имелся оттенок барственного отдыха в бессмысленном, но требующемся по правилам грамматики твердом знаке: иными словами, резким броском вернуться в совсем далекое прошлое, к прописям на одноместной парте с вырезанным Таня плюс Ваня равняется любовь, и как неудобно было пользоваться партой, Господи прости - ведь все хозяйство третьеклассника помещалось в ящичке под доской, которая служила поверхностью для письма, и всякий раз, когда требовалось достать, например, клетчатую бумагу для морского боя, приходилось предварительно убирать с парты все разнообразное имущество, необходимое для урока. А где же остальные номера перьев? почему только восемьдесят шестое и выжило?  В восточном городе, где по улицам расхаживают солдаты в пятнистой форме, магазины еще более пусты, чем во времена моего детства, однако в канцелярском отделе книжного наблюдаются общие тетради, жестяные транспортиры, целлулоидные лекала, те же вороненые перья по цене, не поддающейся пересчету в доперестроечные рубли, и с тем же скрипом, что во времена незапамятные, а в магазине культтоваров, сплошь заставленном французским коньяком, произведенным не то в Польше, не то в бывшей Восточной Германии, да крикливыми пачками южноамериканского курева, выдающего себя за североамериканское, я вдруг с замиранием сердца увидел пыльную, треснувшую от времени лиру, за ненадобностью засунутую на самую верхнюю полку, и снабженную до боли знакомым ярлычком: ЛИРА БЫТОВАЯ ГОСТ 1526-62 ЯХРОМСКИЙ ЗАВОД МУЗЫКАЛЬНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ ЦЕНА 7 руб. 50 коп. Из сентиментальности я захотел купить давно снятый с производства товар, благо просили за него по нынешнему курсу всего доллара полтора, но продавщица охладила мой пыл: струн не было ни на инструменте, ни в продаже, а что может быть грустнее, чем лира с оборванными струнами?

            В конце зимы начались чехословацкие события, и стажер из Праги, кандидат алхимии Паша Верлин, худощавый великан с полными еврейскими губами и арийским носом, в одночасье изменился, выпрямился, с трудом сдерживал гордую улыбку, и все чаще переводил Михаилу Юрьевичу с листа заметки из "Руде право", которую по инерции продавали еще во всех киосках моей неуютной столицы. (Я по-прежнему не собираюсь писать о политике: довольно появилось разоблачительных сочинений, заполонивших мое отечество уже лет семь назад. Черная работа выполнена, империя мертва и опозорена. Осталось, однако, разобрать ее обломки - проверить, не сохранилось ли под ними следов жизни, взывающей к нынешним нам - усталым, многоопытным и все на свете понимающим. Труд этот благодарен, ибо знающие люди уверяют, что для Бога нет времени - что бы это ни значило - и всякий, восстанавливающий связь времен, совершает угодное Господу.) Я слушал Верлина, волнуясь: в России стояло время, когда слово еще было Богом, а не сотрясением воздуха, и не типографской краской на газетной бумаге. Вероятно, это время кончилось безвозвратно. Так берегут спасшиеся на шлюпке от кораблекрушения свой скудный запас пресной воды среди кажущегося безбрежным океана, достигая же берега и реки - перестают понимать, почему эта теплая застоявшаяся жидкость еще вчера казалась им столь драгоценной.

            Помню один из этих вечеров: доцент Пешкин и чешский кандидат алхимии, склонившиеся над столом с газетой, которую по верстке и бумаге вполне можно было издалека принять за самую обыкновенную "Правду", и возмутительные по тем временам вещи, которые, запинаясь, переводил Паша Верлин, и профессора Галушкина, стоявшего спиной к окну, руки в карманах лабораторного халата, скептическая усмешка на стареющем лице, и внезапное молчание при входе Матвея Иосифовича, который, поздоровавшись со всеми, начал возиться с весами в углу комнаты.

            - Возьмем, например, этот сосуд, Алеша, - Михаил Юрьевич, словно продолжая  прерванный разговор, вдруг обернулся ко мне (я толок в ступке не то сурьму, не то охлажденное олово) и достал из запертого ящика стола запаянный стеклянный алембик с золотой, переливчатой амальгамой, - возьмем лист бумаги, представим себе, что сосуд проходит через этот лист. Мы получаем ряд последовательный сечений - круг, овал, точку, наконец, полное ничто. Будь мы существами двумерными...

            - Так не бывает, - заинтересованно возразил я.

            - Бывает все, - доцент Пешкин сделал протестующее движение, - и будь мы существами двумерными, мы могли бы в ходе жизни многих поколений составить себе какое-то приблизительное представление о данном объекте. Хотя никогда бы не составили полного.

            - Не морочь юноше голосу, Михаил Юрьевич, - подал голос профессор Галушкин, покосившись на Матвея Иосифовича, - я уже знаю, к чему ты клонишь.

            - Погоди, Серафим Дмитриевич!

            Доцент Пешкин увлекся, и даже едва не выронил сосудик, выданный вчера под расписку с печатью заместителем декана по ядам и драгоценным металлам. Он начертил на листе круг, затем нарисовал возле него кружок поменьше, поставил точку в центре одного круга, затем другого..

            - Итак, сосуд прошел через плоскость и исчез, - продолжал он, - исчез для двумерных жителей плоскости, но не из своей трехмерной физической реальности.

            - И что же это значит? - простодушно спросил я.

            - Массу удивительных вещей, - снисходительно сказал мой наставник, и проводил взглядом сутулую спину Матвея Иосифовича, покинувшего, наконец, наше общество. - Например, отсутствие смерти, или существование Бога, или объяснение сути алхимии, потому что как еще поймете вы, Алеша, зависимость наших трансмутаций от расположения звезд имеет смысл лишь в том случае, если существует иная реальность, с иными, неизвестными нам связями между предметами. Если так, то смерть - всего лишь переход к истинному бытию, когда наше настоящее тело всего лишь перестает проецироваться на трехмерное пространство. Однако проникнуть в него при жизни мы не можем, как не может круг стать шаром, и квадрат - кубом.

            - Мне все это кажется идеализмом, как и любая недоказуемая концепция, - важно отвечал я, уже предвкушая, однако, как поздним вечером в общежитии за бутылкой "Алб де масэ" буду рассказывать об этой парадоксальной теории своим однокурсникам. - Я понимаю, когда о четырехмерном мире говорит, например, экзотерик, потому что он обладает правом выражаться метафорически, да и ответственности у него меньше. А вы, Михаил Юрьевич, по-моему, пытаетесь (я до сих пор стыжусь своих тогдашних слов) подвести псевдонаучную базу под поповские сказки.

            - Возможно, - сухо сказал доцент Пешкин, мгновенно охладев, - вполне возможно. Тем более, что мы живем, скорее всего, во мнимом времени и во мнимом пространстве.

 

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

 

            Первая сессия поразила меня своей относительной легкостью. История моих экзаменов вступительных известна - и я, подобно всякому самозванцу, страшился разоблачения, тем более, что на лекции и семинары ходил не слишком усердно, а наверстывал упущенное все в том же общежитии, с Изей Зильберманом и Колей Шевыревым, моими неизменными партнерами по преферансу, по задушевным разговорам и по студенческим песням под гитару в обществе двух-трех настороженных однокурсниц, притулившихся на краешке застеленной по такому случаю кровати. Развлечения были забыты, и  помянутые однокурсницы, девушки безнадежные не только по части удовлетворения наших довольно робких желаний, но и во многих остальных смыслах, внезапно оказались незаменимыми: у каждой из них обнаружилось по нескольку общих тетрадей, где округлым почерком первых учениц были записаны конспекты решительно всех лекций первого семестра, включая даже материалы по гражданской обороне - предмету, как и говорилось, смехотворному, однако же предусматривавшему самый настоящий зачет. Как миленькие, до шести утра занимались мы в густом сигаретном дыму (еще одна примета новообретенной независимости), и Изя Зильберман, чертыхаясь, тер себя по вечно небритой прыщеватой щеке, а основательный Коля Шевырев, привозивший из Твери домашнее сало и самогон в бутылках из-под портвейна, засмоленных парафиновой свечкой, ни словом за всю ночь не обмолвился о своих успехах на кафедре ядерной физики и ни разу не извлек из фибрового чемоданчика комплекта грамот победителя всесоюзных олимпиад. Но все прошло; наша троица сдала экзамены на заслуженные пятерки, к великой зависти владелиц общих тетрадей, пахнущих дерматином и пустыми классами школы после летнего ремонта.

             Каждый Божий день моих тихих каникул я по-прежнему, взмахнув темно-синим, успевшим уже обтереться на уголках студенческим билетом, проходил мимо вахтера естественного департамента, и сворачивал налево, и доходил до гулкой лестницы, и спускался в полуподвал, и без стука, как и полагается своему человеку, с непреходящим восторгом раскрывал дверь лаборатории. Сессия миновала, следующий семестр еще не наступил, и в эти две недели, почти как в летние месяцы, мало кто приходил на работу раньше одиннадцати часов, и даже движения сотрудников, казалось, блаженно замедлялись. Почти каждый день я заставал там Таню, колдовавшую над пробирками и ретортами, и нередко покидавшую лабораторию вместе с доцентом Пешкиным. Ревновать я, конечно же, и не думал: разве можно ревновать к полубогу, даже если застаешь его временами играющим на лире перед моей бывшей привязанностью?

            Впрочем, доцент Пешкин нечасто играл на лире в те дни. Послушавшись Серафима Дмитриевича, причастного начальственным секретам, он оформлял документы, необходимые для поездки в Прагу на Седьмой всемирный алхимический конгресс. Собственно, первоначальная заявка была на всякий случай подана еще полтора года назад, без малейшей надежды на успех; но что-то за это время сдвинулось, что-то изменилось, и в один из вечеров за столом, крытым зеленым присутственным сукном, Серафим Дмитриевич взял Михаила Юрьевича за руку (жест редчайший и практически необъяснимый), посмотрел ему в убегающие глаза и сказал: давай попробуем. Не хочу, отвечал доцент Пешкин. Нет, ты должен, сказал Серафим Дмитриевич, даже если они (сколько неизъяснимой брезгливости было в этом "они") тебе откажут, пусть знают, что мы боремся. Я не хочу бороться, сказал Михаил Юрьевич, я боюсь, что меня в очередной раз унизят. (Мои шефы, казалось, забыли о присутствии плюгавого первокурсника, а может быть, доверяли мне больше, чем казалось).

            Настоящего человека унизить невозможно, сказал Серафим Дмитриевич, тем более настоящего алхимика.

            Какие мы настоящие алхимики, -  Михаил Юрьевич отомкнул дверцу несгораемого шкафа и достал квадратную бутылку аквавита, и налил Серафиму Дмитриевичу, потом себе, потом в бесхозный лабораторный стаканчик, который без слов протянул вашему покорному слуге, не приглашая его, впрочем, принять участие в разговоре. - Ты знаешь, Серафим Дмитриевич, что у нас нет ни настоящего полета, ни...

            От кого я это слышу! - воскликнул Серафим Дмитриевич с веселой укоризной, и взгляд его скользнул к вытяжному шкафу, где уже четвертую неделю кипела на медленном огне какая-то смесь, в состав которой я посвящен не был. Я знал, однако, что долгий этот опыт имеет прямое отношение к спорам между двумя коллегами, что спиртовка под ретортой была заполнена безводным аквавитом, и зажжена в ночь под Рождество - а ведь нет  справочника, который не считал бы этот день самым неблагоприятным для трансмутаций. - От молодого адепта, который в одиночку пытается перевернуть - и перевернет, не сомневаюсь! - всю теорию нашей науки. Без оборудования, без участия в конференциях, без доступа к порядочным библиотекам! Право, если бы у нас здесь был обычный алкоголь, я поднял бы за тебя тост, Михаил Юрьевич.

            Серафим Дмитриевич слегка подогрел в ладонях свой серебряный стаканчик и выпил его по всем правилам: медленно, смакуя каждый мелкий глоток, и запив водой из под крана, а потом - присев на несколько минут в полном молчании, с закрытыми глазами.

            - Гебер, - сказал он наконец, - в одном из своих поздних сочинений уподоблял аквавит любви - как нечто, что не продается и не покупается, и при этом заставляет забывать о смерти. В Париже продается аквавит?

            - Серафим Дмитриевич, - доцент Пешкин поморщился, - тебе не стыдно об этом спрашивать? Ты же сам только что сказал: любовь. Как только она продается, она перестает быть любовью, и будь ты хоть самый наихитрейший капиталист в мире, обойти этого простого закона не удастся.

            - Строго говоря, аквавит из Барвихи не продается.

            - Мы всего-навсего получаем за него оборудование и ставки, - усмехнулся Михаил Юрьевич. - Ты думаешь, мне действительно стоит и дальше пробовать?

            О слова, похожие на мокриц, слова, которые сегодня забыты даже средним поколением! "Треугольник", с неизъяснимой ненавистью повторил доцент Пешкин, а Серафим Дмитриевич понимающе кивал, многозначительно посматривая на теплящуюся спиртовку, вытяжной шкаф, свинцовую трубку с радиоактивным кобальтом, приоткрытую с торца и уставленную на реторту. Скрипнула рассохшаяся дверь, и из тихого лабораторного воздуха воплотился долговязый и грустный Паша Верлин, в белоснежной шелковой рубахе и малиновом галстуке-бабочке, в артистическом черном пиджачке, который печально, будто на спинке стула, висел на его сутулых плечах.  Словно знамя, подымал он над верблюжьей головой порядком зачитанный номер "Руде Право".

            "Коммунизм с человеческим лицом, - с порога воскликнул он в утешение Михаилу Юрьевичу, - рождается на наших глазах, дорогие мои русские друзья, и моя родина показывает миру пример безболезненной эволюции этого кошмара в лучший строй в истории человечества. Гуманный, и в то же время чуждый эксцессов строя, основанного на эксплуатации...  в ближайшие недели будет объявлен свободный выезд из страны и въезд в страну... Не огорчайтесь, друзья мои, через несколько лет все мы будем свободно разъезжать по свету. Холодная война кончится. У вашего режима больше нет ни экономических, ни моральных сил устраивать события вроде венгерских."

            "Кажется, наш простодушный друг надеется, что Москва не пошлет на его родину своих танков", - меланхолически сказал Михаил Юрьевич.

            "Я уверен в этом, - Паша Верлин несколько побледнел, - я же сказал: нет былых сил, нет былой самоуверенности. И в Прагу вас непременно пустят, помяните мое слово."

            "Может быть, и так. Дело-то идеологическое, - профессор Галушкин нехорошо, скрипуче рассмеялся. - Прорыв в создании советской, материалистической алхимии!"

            " А ты уверен, Михаил Юрьевич, что не продаешь своего первородства?" - вдруг сказал Паша Верлин.

            "Поясни".

            "Разве не потому мы все любим алхимию, что она - последняя из наук, которая не только граничит с непознаваемым, но отчасти и простирается в него? Над нами смеются физики, и над нами издеваются химики, которые в среднем всегда могут предсказать результат своего эксперимента."

            "Не всегда," - сказал Серафим Дмитриевич.

             "Оставь! - разгорячился Паша. - Селекционер прекрасно знает, что не может превратить кита в акулу.  Так и любой естественник бредет по лабиринту с карманным фонариком в руке и сетует на краткую жизнь батарейки, и пытается привыкнуть к темноте, когда свет фонарика слабеет. Однако же он уверен, что идущие за ним тянут в лабиринт осветительную сеть, уповая на то, что царство Минотавра рано или поздно превратится в хрустальный дворец. Если алхимия - благодаря тебе, Михаил Юрьевич - станет такой же, мне будет нестерпимо грустно."

            "Мне тоже," - сказал доцент Пешкин. "Однако кто знает, может быть, все наши выкладки неверны."

            "Я нахожу их убедительными, Михаил Юрьевич, - сказал я. - И потом... скажите, если я неправ, но разве - если в философском плане - они не выбрасывают из наших уравнений, вместе со всей астрологической шелухой, такой фактор, как Бога? Я имею в виду, произвольную высшую силу?"

            "Вы далеко смотрите, Алеша, - сказал Михаил Юрьевич, - но в общем,  на это надеется наш куратор из ЦК правящей партии. Именно поэтому, - он вздохнул, - мне бы хотелось, чтобы наш опыт не получился."

            "Вы хотите сказать, - медленно начал я, - что если опыт не получится, то вы как бы... ну.. как бы наоборот, докажете существование Бога?"

            Доцент Пешкин покачал головой.

            "Бог устроил нашу жизнь так, что его существование невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Хотя существуют забавные доказательства, - он выдвинул ящик стола и достал оттуда почтовую открытку со странным узором из черных и белых пятен. В первый раз в жизни увидев изображение Туринской плащаницы, я так и не сумел различить на ней человеческого лица, покуда доцент Пешкин не показал мне на белые пятна глаз и серые, скорбно сжатые губы.

            "По-моему, это просто неуклюжая подделка," - сказал я.

            "Напрасно вы так, мой юный друг, - загорелся Паша Верлин, - это изображение передали на экспертизу судебным медикам, и они установили ряд весьма интересных вещей. Например, что изображенный был казнен на кресте, что перед смертью его били два палача, один высокого роста, другой почти карлик,что прикончили его ударом копья..."

            "И на лбу его был терновый венец," - добавил доцент Пешкин.

            - Где гарантия, что церковники не заплатили за эту так называемую экспертизу? - сказал я. - Они, как известно, готовы на все, чтобы привлечь новую паству в условиях, когда церковь теряет авторитет. Я, например, читал, что в американских церквях устраивают концерты рок-групп и сеансы стриптиза..."

            В тот затянувшийся вечер мне пришлось рысью нестись по переходам метро, чтобы успеть на пустой, громыхающий последний поезд, а потом бежать от станции "Аэропорт", отчаянно размахивая руками, чтобы меня заметил усталый, едва различимый в черноте своей пропахшей бензином кабины, водитель последнего автобуса. Я успел; за окном мерцали сиротливые огни спящего города, а потом свежий снег хрустел под ногами, подобно кварцевому песку, и в горле у меня словно стоял тупой нож - "не надо было так бежать по морозу", думал я, а потом пожимал плечами - ибо в случае опоздания на автобус, с жалкими пятьюдесятью копейками в кармане, мне пришлось бы два с половиной часа тащиться домой пешком по морозным улицам, или уж и вовсе провести ночь на одном из вокзалов, отчего домашние сошли бы с ума от беспокойства. И действительно, родители до сих пор не спали: мать и отец, напротив друг друга за кухонным столом, верхняя доска которого была весьма практично облицована голубенькой пластмассой в легкомысленных ромашках. "У тебя нет совести, - воскликнула мама прямо в дверях, - ну почему так долго? Ты умираешь с голоду? Ты устал? Называется, у мальчика каникулы. Нормальные студенты ездят в дом отдыха, веселятся, ходят на лыжах, а ты сутками пропадаешь среди всех этих вредных веществ. Это правда, что вы все чаще используете радиоактивность?"

            "И магнитное поле, и электростатику, - в то время я с удовольствием щеголял этими словами. -  Михаил Юрьевич вообще хочет перевернуть всю нашу науку. Доказать, что из алхимических формул можно полностью исключить астрологию. И устранить фактор неопределенности."

            Мать достала с полки стограммовую коробочку индийского чаю с расплывчатым изображением слона на сероватом картоне, отсыпала черных, сморщенных крупинок в ладонь, и ополоснула крутым кипятком наш заварочный чайник в крупный красный горох. Носик у чайник был со щербинкой - это я, грешный, несколько лет назад, прокравшись на коммунальную кухню, чтобы по обыкновению тайно выпить вчерашнюю заварку, уронил его на изразцовый пол, и чайник не разбился только чудом.  В вазе фальшивого хрусталя на кухонном столе лежало печенье, которое мама в последние годы пекла все реже и реже, а в холодильнике - загодя приготовленные для меня бутерброды с сыром и ломтиками вареной колбасы, с которых была аккуратно содрана шкурка (сам я, раскромсав батон колбасы кухонным ножом, шкурку никогда не снимал).

            - Позволь, - заинтересованно сказал отец, обнаруживая некоторое знакомство с предметом, - это же марксистская установка, правда? Как там - электрон столь же неисчерпаем, как и атом? Мы не должны ждать милостей от природы, взять их у нее - наша задача?

            В голосе отца, произносившего все эти материалистические пошлости, звучала та же ирония, что и у Серафима Дмитриевича, и я взглянул недоверчиво. Что мог знать этот пожилой, сильно располневший за последние годы чиновник мелиоративного ведомства о тонкостях моей высокой науки, тем более - о том, что происходило на самом ее переднем крае? Чай заварился замечательно, и колбаса оказалась совсем свежей. Выпитая рюмочка аквавита продолжала шуметь у меня в голове, и я подумал, что хорошо бы подарить отцу выпрошенный мною на днях у доцента Пешкина запаянный алембик с жизненным эликсиром, благо мой профессор был прав, и достать его без знакомств в управлении Минздрава, ведавшем благополучием наших престарелых вождей, было решительно невозможно.

            - Все значительно сложнее, - не без высокомерия сказал я. -  Лично мне кажется, что принципиальная непознаваемость мира унизительна для человека.

            - А что тебе еще лично кажется, философ?

            - Мне кажется, что у моих научных руководителей ужасная неразбериха в голове, - сказал я. - И у Серафима Петровича, и у Михаила Юрьевича. И особенно у нашего чешского аспиранта. Они делают одно, а надеются на другое. И доцент Пешкин все время пытается мне внушить всякие идеалистические штуки.

            - Только не говори об этом никому, - сказал отец серьезно.

            - Я не доносчик, - возмутился я. - Мне просто жалко, что у них такой туман в голове. Казалось бы, умные люди, а сегодня пытались меня убедить в достоверности этой знаменитой подделки, так называемой Туринской плащаницы. Хотя ясно, что вся история не выдерживает никакой научной критики. Знаешь, что он мне в конце концов сказал? Что даже если плащаница оказалась бы подделкой, это не сбило бы с толку настоящего верующего.

            - Разумеется, - сказал отец. - Блаженны не видевшие, и уверовавшие.

            - Ты, папа, для члена правящей партии слишком много читаешь религиозных сказок, - сказал я с большим раздражением, ибо не далее как полтора часа назад слышал ту же самую фразу от доцента Пешкина. - Всем известно, сколько в в Библии противоречий и логических неувязок.

            Я рассердился и ушел спать, различая через стенку все те же завывания радиоглушилок - отец слушал программу для полуночников "Голоса Америки", и диктор со злорадством, как мне показалось, расписывал прелести чехословацких реформ. Утром я, как всегда, застонал при звуках будильника - торопиться было некуда, но сестра удивительно шумно скандалила с мамой по поводу невыглаженной с вечера школьной формы, самой ненавистной мне одежды в мире. Жужжала электрическая бритва отца, шипели яйца, разбиваемые на тяжелую, вывезенную еще из коммунального подвала, чугунную сковородку, а потом три раза, с неправильными интервалами, хлопнула дверь и наступила тишина зимнего утра на окраине Москвы, в квартире, куда телефон обещали поставить лет через пять-шесть. Почему-то я решил выспаться: Михаил Юрьевич все равно не приходил  лабораторию раньше полудня, а первые четыре месяца в университете на всю жизнь отбили у меня охоту к поездкам в автобусе в часы пик: транспорт работал прескверно, и из черной, зябнущей очереди на остановке дай Бог трем или четырем человекам удавалось втиснуться в дребезжащую колымагу, до отказа набитую рабочим людом. Я дремал, размышляя о том, что затянувшийся опыт в нашей лаборатории через несколько дней оканчивается, и если верить доценту Пешкину, действительно устроит переворот в современной науке: конечно, останется грандиозная задача развития новой теории, которой и займется не кто иной, как Алексей Татаринов, представитель молодого, лишенного предрассудков поколения.

            Меня окончательно разбудил звонок в дверь: из тех, модных в семидесятые годы звонков, которые, если верить инструкции, издавали нечто, похожее на птичье пение, а на самом деле - звук, напоминавший удар отдаленного гонга. На лестничной клетке переминался с ноги на ногу искаженный нехитрой оптикой дверного глазка Ваня Безуглов с пластмассовым пакетом из магазина "Березка". Я открыл ему дверь и даже подал руку. Взгляд у гостя был несколько блуждающий, от чаю он не отказался, а потом достал из пакета миниатюрный магнитофон, на отсутствие которого я не так давно горько жаловался Володе Жуковкину. (Надо сказать, что для тогдашнего советского юноши такой магнитофончик представляли собой, наверное, примерно такой же предмет мечтаний, как сейчас - автомобиль, или на худой конец мотоцикл). Я ахнул, я вздохнул, я сообщил Ване, что машинка бы мне чрезвычайно пригодилась для записи концертов в гимнасии, однако даже если я избавлюсь от своей "Весны", у меня наберется едва ли четверть денег, необходимых для покупки заграничной диковинки.

            - Деньги мне не нужны, - сказал Ваня скорбным голосом. - Достань мне двести граммов аквавита, сочтемся.

            - Аквавит не продается.

            - А ты его и не будешь продавать. Ты мне его подаришь. А я тебе как бы в благодарность подарю эту игрушку.

            - Но зачем тебе?

            - Старичок, - голос Вани стал проникновенным, - ты знаешь, где сейчас мой отец. Ему уже под пятьдесят. Здоровье никуда не годится. Если я ему не помогу, то сам понимаешь.

            - Разве у Тани было бы попросить не проще?

            - Ты же знаешь ее щепетильность, старичок. Она никогда ничего не просит у Серафима Дмитриевича. Да и папаша ее вряд ли мне поверит.

            Минут через десять Ваня уже тряс мне руку, стоя в дверях, а карман его поскрипывающего кожаного пальто оттягивал увесистый алембик.  Кодекс поведения адепта я не нарушал. Да и какой к чертовой матери кодекс. Его придумали средневековые мракобесы, ничего не понимавшие в жизни, такие же отсталые, как и их современники-экзотерики. Если уж освобождать науку от мистической шелухи, то и эти устарелые правила пора выбрасывать на свалку истории. К тому же совершалось благое дело. Может быть, спасалась человеческая жизнь. А мой собственный отец вполне мог подождать следующего случая.

 

 

 

 

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

 

            На каникулы я давно планировал поехать в строительный отряд: не только заработать на первую в жизни поездку к морю, но и сполна вкусить прославленных удовольствий летнего студенческого труда. Правда, в любом случае провести каникулы в праздности можно было только по предоставлении медицинской справки; легенда о радостной добровольной работе просвещенной молодежи на благо общества, таким образом, несколько обесценивалась.  "Свобода - это осознанная необходимость, - утешался я, примеривая форму бойца стройотряда (тогдашнее время было щедро на безвкусные выражения) - холщовые защитные штаны и куртку, украшенную разнообразными шевронами. (На одном из них, который мама по моей просьбе пришила на самое видное место, над нагрудным карманом, изображалась реторта и астрологический знак Солнца.) Собственноручно отгладив новое одеяние, я долго стоял в прихожей перед зеркалом, поворачиваясь то так, то эдак под насмешливыми взглядами сестры, которая, как я полагал, попросту завидовала моему молодцеватому виду. Ты идиотка, Алена, сказал я, неужели ты не понимаешь, что по этой форме за версту можно узнать молодого столичного интеллигента?  Но сестра, уже в те годы превосходившая меня житейской сообразительностью, только захихикала в ответ.

Ни в Сибирь, ни в Воркутинскую область, где платили действительно порядочные деньги, меня не взяли, сочтя слишком хилым. Наш отряд ехал недалеко, в Смоленскую область, и был отчасти укомплектован гуманитариями - которые, подобно мне, не сумели или опоздали записаться в более приличное место.  Поэтому, вероятно, настроение в вагоне было не то что минорным, но все же не таким залихватским, как в отрядах почище, куда студенты старших курсов ездили из года в год. Кое-кто из гуманитариев даже неблагодарно вздыхал, кое-кто помалкивал, уставясь в вечереющий, подернутый стелящимся туманом пейзаж, проносившийся за немытыми стеклами вагона. Вскоре, впрочем, раздались первые аккорды гитары - и народ потянулся в открытое купе, где бряцал по струнам Володя Зеленов. Я не удивился: владея лирой даже на самом среднем уровне, нетрудно извлекать из любимого инструмента русских цыган и студентов те несколько простых аккордов, под звуки которых выросло целое поколение шестидесятых и семидесятых годов. Сам я на этот соблазн до сих пор не поддался, но иной раз с сентиментальным удовольствием слушаю песенки тех лет, воскрешая в памяти серьезные, воодушевленные голоса своих тогдашних сверстников, а иной раз - и огоньки за окном вагона, провисшие линии электропередачи на деревянных столбах, запоздалых, забрызганных грязью велосипедистов у шлагбаума, безропотно ожидающих, когда же, наконец, пронесется мимо столичный поезд.  Володя с хором бойцов стройотряда распевал про туманы, про запах тайги, про тяжелую судьбу американского солдата. Вдоволь наслушавшись и даже не без трогательного воодушевления подпевая поначалу, я наконец вышел в тамбур и прислонился лбом к ледяному окну, точь-в-точь, как герои посредственных романов в минуты усталости или душевного смятения.  Но я думал не о посредственных романах: Володя Зеленов перешел на гитарное переложение октаметров Ксенофонта Степного, кем-то неумело переведенных на русский язык, и я вспоминал, как далеко за полночь сидел на коммунальной кухне с карманным фонариком и греческо-русским словарем, разбирая записи в тетрадке дяди Глеба - не той, рыжей, которая осталась у меня до сих пор, а серьезной, переплетенной в настоящую кожу пухлой тетрадке, в которую эллоны переписывались набело - в той самой, которую подарил он бабушке в свой последний приезд в Оренбург.

            Так отгонял я свои наваждения, покуда в тамбур не вышли двое студентов-экзотериков; один из них достал "Стюардессу", другой - порядком помятую пачку "Беломора" (что могло выдавать или сугубую бедность, или известную степень пижонства) и воспроизвел обряд, принятый у курящих папиросы: дунул в картонный мундштук, слегка стукнул им по раскрытой ладони, затем слегка смял его, уплощая, затем смял еще раз в перпендикулярном направлении и только потом закурил. Хозяин "Беломора" был не то что толст, но весьма основателен; круглое его лицо обрамлялось густою неухоженной бородой, а зубы были прокурены до темной и весьма неаппетитной желтизны. Владелец "Стюардессы", напротив, был высок и даже в чем-то изыскан, взгляд его был насмешлив и пальцы рук - тонки, и рыжеватая борода (он тоже был бородат) не дика, но аккуратно пострижена.

- Все равно обезьяний цирк, - сплюнул толстый экзотерик, не обращал на меня внимания.

- Брось, - миролюбиво отвечал рыжий, - все было довольно терпимо.

- Пока они не стали распевать Ксенофонта, - захохотал толстый, - старик, должно быть, вращается в своей могиле со скоростью пропеллера.

- У него нет могилы, - заметил рыжий.

- Несомненно, есть, - возразил толстый с самым сосредоточенным видом, - сжигать трупы врагов народа в нашей стране принято не было. Расстреляли за непригодностью к тяжелым физическим работам, привязали бирку к ноге, посыпали негашеной известью и завалили землей с десятком таких же бедолаг.  А с другой стороны - вот она перед тобой, Юрка, мировая справедливость в виде посмертной славы. Просвещенный народ, так сказать, друг степей калмык, усвоил уроки возвышенной музы. А Зеленов-то, Зеленов, как распевал! даже и сейчас распевает, - добавил он, прислушавшись.

Из-за двери тамбура доносился неразборчивый хор молодых голосов, в котором громче всех звучал негустой, но звучный тенор моего приятеля. Впрочем, он и фальшивил больше остальных.

- Гэбэшник твой Зеленов, - сказал рыжий.

- Молод еще, - с уверенностью отвечал толстый, попыхивая "Беломором". - Да и не думай об этом, Юрка. Посмотри лучше за окно. Такая огромная, такая печальная, такая бессмысленная страна, и мы с тобой, надежда отечественной экзотерики, мчимся куда-то в ночи, чтобы нас беззастенчиво употребили в качестве дешевой рабочей силы. Ты когда-нибудь в жизни строил коровники, Юрка?

- Дон Эспиноса в Эпире семь лет был пастухом, и ничего, Петя, - рассудительно отвечал Юрка. - По всем внутренним законам этой страны ты, как впрочем и я, должен сейчас находиться на Колыме или ехать по Сибири, направляясь на ту же Колыму, в столыпинском вагоне. Ты же, счастливый обладатель плацкарты, жрешь ханку, и зря только растлеваешь случайных представителей стройных миров положительного знания.

            Он дружелюбным кивком указал на меня.

- Меня растлить трудно, - отозвался я, -  я с алхимической кафедры. В некотором роде представитель науки, наиболее близкой к искусству. Кроме того, я вас обоих, кажется, встречал в Александровском гимнасии.

Наших встреч молодые экзотерики не вспомнили, но мой ответ им понравился.  Мы познакомились; услыхав мою фамилию, толстый Петя, спросил не родственник ли я Ксенофонту Степному, на что я покачал головой. Как иногда бывает сразу после знакомства, на несколько минут настало неловкое молчание. Я принял предложенный "Беломор", и повторил с папиросой обряд, совершенный Петей, а затем рыжий Юрка извлек из глубин своей студенческой формы - такой же, как у меня, но размера на два больше, чем следовало, и с шевроном в виде лиры, - бутылку водки, которую мои новые друзья называли незнакомым мне словом "ханка". Мы по очереди выпили, утираясь брезентовыми рукавами стройотрядовских курток. Колеса нещадно грохотали, мешая разговору, и от папиросного дыма было трудно дышать.

 - Откуда вы знаете Зеленова, Алеша? - спросил Петя.

- Мы учились вместе в школе, - я говорил чистую правду. - Даже отчасти дружили.

- Господи, откуда берутся такие лбы, - вздохнул Петя. - Ну пошел бы на животноводческий факультет, что ли, стал бы там секретарем комсомольской организации. Так нет же: всюду эта коммунистическая мразь запускает свои нечистые лапы.

- Зря вы,  - дипломатично сказал я. - В коммунистической идее есть своя привлекательность. Разве за нее не гибли лучшие люди России?

С бесцеремонностью, не совсем приличной при первом знакомстве, толстый Петя и рыжий Юрка переглянулись и расхохотались, будто я не выразил общепринятую истину, а рассказал скабрезный анекдот.

            - Пошли  в вагон, - пригласил меня Юрка, - мы едем в купе с очаровательной красоткой с театроведческого факультета.  Не все же пить без закуски.

Я замолчал, уязвленный, однако через несколько минут уже сидел в купе у экзотериков, закусывая консервами из китового мяса и весьма аппетитными бутербродами, которые достала из своего коврового саквояжа не кто иная, как Марина Горенко. Как я ухитрился не заметить ее раньше? За миновавший год школьные воспоминания, должно быть, основательно выветрились из памяти у нас обоих, потому что мы обрадовались друг другу без всяких задних мыслей. Не знаю, чем приглянулся я своим новым товарищам, но легли спать мы уже под утро, когда за окнами вагона снова прорисовались плоские, грустные российские равнины, безмолвно распластанные под облачным небом. Говорили о разном, прежде всего, конечно же, перебирая общих знакомых (я успел шепнуть Марине, чтобы о моих экзотерических занятиях она помалкивала).

- Позвольте, откуда же вы, алхимик, знаете Веронику Евгеньевну? - допытывался Юрка.

- Через Жуковкина, - врал я, стремясь поддержать конспирацию, - он был нашим с Мариной школьным товарищем, а Вероника Евгеньевна у них бывала.

- Вы знаете, что за Исаака Православного ее чуть не выгнали из университета? - сказал Петя.

- Слышал по радио, - кивнул я.

- Удивительно, - сказала Марина. - Я понимаю, когда преследуют за убеждения, но Исаак - типичный представитель чистого искусства. Почему не дать ему работать спокойно?

- А вот тут ты ошибаешься, - сказал Петя. - Наш режим не терпит не только своих противников. но и любого инакомыслия. Он прекрасно понимает, что любое инакомыслие рано или поздно заставляет сомневаться во всей системе.

- Так церковь в средние века не терпела отклонений от канона, - поддержал его Юрка.

Наутро всю присмиревшую студенческую братию уже размещали на привокзальной площади в открытых грузовиках, куда для мягкости было брошено несколько охапок сена, а на бортах трафаретом выведено: "Осторожно, люди". До деревни, где размещался отряд, я добрался с изрядно побитой задницей: русские дороги известны, а опыта таких поездок у меня решительно не было. Петя, в силу своего телосложения, пострадал меньше, однако же когда он спрыгнул с грузовика и устремил взгляд на недостроенный коровник, уныло громоздившийся метрах в двухстах от школы, где нам предстояло скоротать сорок дней, я не без злорадства заметил у него в глазах некоторую тоску.

            И действительно, через несколько дней в отряде уже образовалась своя иерархия, и если к слову "ударник", к чести студентов, они относились с известной иронией, то слово "сачок" было едва ли не самым страшным ругательством. Просвещенный мой товарищ оказался едва ли не на самой нижней ступени означенной иерархии. Уморительно было наблюдать, как взвешивает он на ладони очередной кирпич, перед тем, как положить его в ряд, как бестолково сжимает мастерок, поминутно роняя грязно-серые ошметки раствора то на землю, то на собственные холщовые штаны, как, наконец, он кладет кирпич на место и разравнивает раствор - причем в своем окончательном положении кирпич перекошен так, как не сделаешь даже нарочно. Юрка был не таким разгильдяем, и все же оба приятеля в рабочее время преступно часто сидели на травке, соответственно со "Стюардессой" и "Беломором", и вместо того, чтобы "вкалывать" (еще одно слово из стройотрядовского лексикона), вели неторопливую беседу - иногда переходя на греческий и тем самым вызывая приступы ужасного негодования у ударников труда.

- Презабавное существо наш Алексей, - услыхал я однажды. - Столько трухи в голове. Однако же кое-что понимает в экзотерике. И при этом посмотри, как он стремится в коллектив. Как нравится ему быть частью крепкого, здорового целого.

- Капле свойственно сливаться с другими каплями, - сказал Юрка, - Даже мы с тобой, выродки и индивидуалисты, держимся вместе и совращаем одного из малых сих.

- Ты Алексея имеешь в виду или Марину?

- Обоих, - сказал Юрка. - Обоих этих простодушных созданий, одно из которых от души хвастается своими американскими брезентовыми штанами, а другое - томиком Таисии Светлой, украденным в университетской библиотеке. Впрочем, еще он хвастается переносным магнитофончиком, а это вещь действительно полезная.

- У Марины дома есть человеческий череп со спиленной крышкой, - сообщил Петя. - Тоже предмет большой гордости. Она в него вставляет свечу, потом садится перед ним и начинает, по ее собственному выражению, медитировать о жизни и смерти.

Я в возмущении отошел от парочки тунеядцев, не подозревавших, что не одни они знают греческий. Спина моя ныла: в тот день меня определили в подносчики, в паре с Зеленовым, который все время норовил положить на носилки пять-шесть дополнительных кирпичей, выслуживаясь неизвестно перед кем. Джинсами, на которые ушло две месячных стипендии, я не так уж и хвастался, а Марина вовсе не была так глупа, как казалось этим высокомерным типам.

Во всяком случае, нам находилось о чем поговорить, и вечерами мы все чаще выходили с нею на невинные прогулки под бесчисленными, пропахшими свежим сеном звездами, то высмеивая жалких бывших коноводов нашего класса, то вполне серьезно рассуждая о природе искуства, о призвании и прочих возвышенных вещах, о которых так лестно беседовать в юности, особенно если рядом с тобою барышня, которая всего три года назад если и смотрела на тебя, то только с жалостью.   Впрочем, экзотерики мы не касались: что было, то прошло, сказал я однажды Марине с преувеличенным пафосом, и перешел на рассказ о теориях Михаила Юрьевича.

Действительно, думал я, оглядываться на прошлое бессмысленно, и тут же вспоминал, что так называется один из лучших эллонов Исаака Православного. который, по сведениям, полученным от моих новых товарищей, уже несколько месяцев сидел на чемоданах, размышляя, не уехать ли по настоятельным рекомендациям тайной полиции в Североамериканские Соединенные Штаты.  Я был за: патриотизм патриотизмом, но если страна занята таким серьезным и отчасти даже мрачноватым делом, как строительство нового мира, почему бы жрецам искусства двусмысленного и не очень-то нужного на данном историческом этапе не отсидеться в безопасности на Западе, а потом, Бог знает, по мере нарастания благополучия и терпимости на родине, вернуться домой. Так же думал и Зеленов, считавший, правду, высылку деятелей культуры (еще не вошедшую в моду в те годы) мерой скорее вынужденной, необходимой ради того, чтобы успокоить прогрессивную мировую общественность.  "Платон тоже выгонял из своего идеального государства всех поэтов, - хохотнул в ответ на мои рассуждения Петя, - жаль только, что государство у него было препоганое, помойная яма, концлагерь, в сущности, а не государство. Впрочем, наше - немногим лучше.".

            В общежитии я выбрал койку рядом с моими новыми друзьями, еще не подозревая, что вскоре они станут в отряде почти неприкасаемыми. Сам я не отличаюсь большой любовью к порядку, но койка, застеленная Петей представляла собой нечто настолько выдающееся, что в армии он, вероятно, не вылезал бы с гауптвахты. Мне было все равно: однокурсники подтрунивали над моей кафедрой, не знали ни философии, ни искусств, и с экзотериками (к тому же явно метившими в аэды) мне было куда интересней.  Иногда я приглашал их на наши прогулки с Мариной, и едва ли не всякая становилась поводом для жаркой лекции по истории экзотерики, и я, надо сказать, слушал Петю чрезвычайно внимательно. Ему было что сказать, толстому человеку с короткими руками, которыми он опереточно размахивал посреди скудных, облысевших полей российского нечерноземья. Юрка был менее начитан, зато, отличаясь умом парадоксальным, умел иной раз сбивать спесь с нашего многомудрого товарища, когда тот слишком уж увлекался высотами духа. Впрочем, отдушиной обоим моим новым друзьям служила, разумеется, Советская власть, которую они при всяком удобном случае честили в хвост и в гриву, потешаясь моим озадаченным молчанием или робкими попытками выйти, как я говорил тогда, на почву объективности. Не стану воспроизводить содержания наших тогдашних разговоров на эту тему, давно ставшего общим местом; скажу только, что моя наивная убежденность понемногу стала расшатываться, особенно если учесть, что Петя в своих инвективах не щадил даже основателя государства, золоченый гипсовый памятник которому сиротливо стоял напротив сельсовета на запущенной клумбе, обсаженной анютиными глазками.  Марина, не любившая политики, строго замечала, что ребята слишком увлекаются, и что серьезное дело, за которое было пролито столько крови, нельзя обсуждать его столь легкомысленно. Я же, не избалованный девичьим вниманием, завороженно созерцал свою юную подругу, а иной раз просил ее подекламировать (как бы задним числом прося прощения за собственное занудство на больших переменах три года назад, за Надсона и Северянина, которыми мучил я ничего в них не понимавшую первую красавицу класса), и Марина, слегка рдея, с почти профессиональным выражением читала наизусть стихи своей несчастной тезки, вырубая голосом каждую строку и делая длинные паузы на переносах. В одну из таких прогулок, помню, она заявила нашим товарищам, что поэзия стоит ничуть не ниже экзотерики, и кое-в-чем эти два искусства даже пересекаются: тот же Ходынский, в конце концов, начинал со стихов, да и от Феликса Меньшова остался томик недурной лирики.

            "Зато наоборот никогда не бывало", - вздохнул я, припомнив свои блуждания по зимней Москве с томиком стихов в школьном портфеле. "Выучивший дифференциальное исчисление уже не вернется к арифметике, верно?"

 К моему изумлению, в сельпо нашего совхоза имелись в продаже батарейки - просроченные, ободранные, но все же работавшие. Мы стали брать на прогулки полученный от Безуглова магнитофон,  и вечерний берег извилистой речки с полуутопленной на мелководье резиновой автомобильной покрышкой (едва ли не самое печальное зрелище в мире) оглашался звуками эллонов из моей довольно обширной коллекции - а на том берегу петляла меж холмами проселочная дорога, клубы пыли отмечали движение неслышной полуторки, и звуки расстроенной гармони доносились от деревенского клуба, где раз в неделю для бойцов стройотряда крутили какую-нибудь допотопную ленту.

Вечерами кости у меня ломило от усталости, а в глазах мельтешили корявые кирпичи с выжженной черной сердцевиной;  я не отставал от сокурсников, на все лады поносивших наших поваров и неизменную пшенную кашу; однако же я был юн, полон сил и, как сказал когда-то Мандельштам, был разбужен, словно выстрелом, дружбой с моими замечательными новыми знакомыми, которых, к слову сказать, недели через две отстранили от строительных работ, определив на постоянное дежурство на кухне: чистить картошку, таскать воду и драить засаленные алюминиевые котлы смесью речного песка с хозяйственным мылом. Эта работа была если не тяжелее, то унизительнее всех прочих,  и не одна подтянутая стриженая девица с естественного департамента, проходя мимо крылечка кухни, на котором горбились с ножами в руках два отщепенца, испускала презрительное хихиканье. Все чаще во время наших вечерних прогулок толстый Петя, брезгливо нюхая свои покрасневшие руки, сокрушенно вздыхал, а я, как бы мстя ему за прошлые насмешки, говорил, что истинному аэду безразличны житейские обстоятельства, ибо он постоянно должен парить в облаках. Юрка тоже погрустнел и стал немногословен; даже магнитофонные записи первокласных эллонов не могли развлечь моих незадачливых товарищей. Два вечера подряд они избегали нас с Мариной; на третий мы с нею снова вышли из поселка вдвоем,  а подходя к нашему любимому месту на отлогом берегу, в тени плакучей ивы, вдруг услыхали приглушенные звуки лиры и пение по-гречески.

Осторожно, чтобы не спугнуть играющего, мы подкрались к самому берегу. Петя сидел лицом к реке и медленно перебирал распухшими пальцами струны дешевенькой советской лиры. Он играл  в своем обычном затрапезе,  без хитона или даже туники, с простеньким самодельным венком из ивовых веток, а это могло означать только, что он исполняет свой собственный эллон, неуловимо совпадавший в каком-то неведомом измерении не только с его, но и с моей, и с Юркиной, и с Марининой жизнью, и даже с жизнью поганца Зеленова и туманной речной водой, усеянной простодушными кувшинками. 

- Ты настоящий аэд, Петр, - сказал я тихо, когда он отложил лиру в сторону и обернулся.

- До настоящего мне пока далеко, - сказал Петр самым обыденным голосом. - А ты, Георгий? - он протянул ему лиру. - Ты же обещал.

Юрка покачал головой. Сидел он, обхватив колени такими же съеденными содой руками, как Петя, и был необыкновенно сосредоточен, как и полагается ценителю нашего искусства, только что кончившему слушать друга.

- Получается, что для творчества действительно нужно страдание? - вдруг сказала Марина.

- Ты мытье котлов имеешь в виду? Это не страдание, - Петр улыбнулся, как взрослые улыбаются детям. - Это обыкновенная жизнь, от которой никому из нас убежать не удастся.

 

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

 

            За окном ночь: шелестящая, ртутная, иссиня-черная.

            Я уже вернулся домой после своих странствий, и мой отремонтированный компьютер ласково светится голубоватым огнем, похожим на тот, что некогда лился с крошечного экрана нашего подвального телевизора. Он часто барахлил, и мама беспомощно говорила: там ночь, и долгие годы отец всякий раз поддразнивал ее. Там ночь, хмыкал он, когда по экрану шли полосы и пятна, и мама, неисправимая оптимистка, смирялась с тем, что у телевизора надо в очередной раз менять трубку.  Прихотью архитектора моя нынешняя квартирка расположена не в подвале, и не на первом этаже, но как бы наполовину утоплена в землю, так что даже в дневные часы в ней царит полутьма, заставляющая включать если не верхний свет, то уж во всяком случае настольную лампу: печатать вслепую я, вероятно, уже никогда в жизни не научусь, как не научусь и множеству других полезных вещей, скажем, водить автомобиль или подбирать носки в тон галстукам. Компьютер мой снабжен купленной за немалые деньги (как всякая редкость, не пользующаяся большим спросом) экзотерической программой: эллонов она сама, конечно, не пишет, но значительно облегчает техническую сторону работы. Вернее, облегчала бы, коли ее владелец хотя бы изредка садился за лиру, а не сочинял эти бестолковые записки, где перемешаны, словно масло с водой, несовместимые времена и эпохи, хромает диалог и отсутствует какая бы то ни было мораль. Но и с записками затруднения: все чаще я откидываюсь в поскрипывающем конторском кресле на колесиках (ужасный, непонятный предмет, норовящий ездить под своим владельцем - но вещи меня не любят, и я давно уже стараюсь довольствоваться теми, что сами попадают ко мне в руки - а все перечисляемые предметы мебели принадлежат хозяйке квартиры, оживленной крашеной блондинке на пенсии, уехавшей на постоянное жительство на дачу), тыкаю в сувенирную гжельскую пепельницу одну сигарету за другой, иной раз, что греха таить, наливаю в равнодушный восьмигранный стакан несколько количеств светлой водки, по бессмертному выражению поэта. Задумчиво осушив стакан, я прихожу в сентиментальное состояние, решительно пересекаю комнатушку, направляясь к хозяйкиному проигрывателю, и ставлю на него чудно переливающийся всеми цветами радуги - с уклоном в оранжевый и воронено-зеленый - компактный диск. На нем - часовая программа Георгия и Петра, записанная года два назад, и содержащая среди эллонов, написанных ими еще в ранней молодости, то есть - во времена строительства коровника и отскабливания кухонных котлов, те самые, которые я впервые слушал на берегу заросшей лилиями заводи в Смоленской области.  К произведениям искусства привыкаешь: рано или поздно они становятся столь же домашними, как привычный порядок книг на полках, как осенний вид из окна с безлиственными деревами или щербатая чашка с деревенскими голубыми цветами, из которой уже много лет подряд хлебаешь второпях свой утренний кофе. (Никогда не пойму добропорядочных американцев, время от времени ради очищения  быта распродающих накопившийся хлам, все эти затупившиеся ножи, прочитанные книги и прослушанные пластинки). Те самые эллоны; я знаю их наизусть, разумеется, и понимаю, что они не только намного слабее, чем мне казалось четверть века тому назад, но и намного сильнее - в юности тянет сотворенное на твоих глазах провозглашать гениальным, а потом время расставляет все на свои места, и теперь я могу хладнокровно оценить меру таланта моих товарищей, как, впрочем, и своего собственного: неплохо, а с окончательным приговором подождем три-четыре поколения. Каждый вечер я пью светлую водку из восьмигранного стакана,  каждый вечер слушаю один и тот же диск, пытаясь воскресить в памяти испытанное на берегу реки потрясение. Иногда оно возвращается, и вместо студийной записи я слышу чуть дребезжащие звуки лиры, и голос Петра, далеко разносящийся над вечереющей неподвижной водой.

            Я вернулся из стройотряда в первых числах августа, отпраздновав день рождения строжайше запрещенной бутылкой яблочного вермута со своими новыми товарищами и Мариной, а также договорившись поехать с ними в Крым.  Дома никого не было; на моем столе обнаружился конверт с портретом основателя государства (кепочка, бородка, ласково-угрожающий взгляд), но без обратного адреса. Бумага была - верже, по плотности едва ли уступающая картону, единственная, которой пользовался Михаил Юрьевич.

            "Итак, я доказал недоказуемое, Алеша, - писал мне доцент Пешкин, и я представлял его себе: как всегда, щеголеватого, в белой рубахе с цветастым галстуком, с сигаретой, с которой он стряхивал пепел легким щелчком, за массивной пишущей машинкой в вечерней лаборатории, при свете лампы с зеленым абажуром, похожей на мою нынешнюю. - Во всяком случае,  пока вы таскали кирпичи, давешний опыт был завершен. В докладе поставлена точка, в кармане у меня - заграничный паспорт, печать на котором указывает знающим людям, что он годен только в странах народной демократии. Доклад... но не будем скромничать, потому что тут не только моя заслуга. Из уравнения со многими неизвестными, каким до сих пор была наша наука, одно окончательно исключено.  С вековым заблуждением покончено, и расположение звезд и планет может больше не волновать наших коллег.  Вы  еще молоды, Алексей, и вряд ли понимаете,  почему больше всего на свете, вероятно, мне хочется посвятить несколько ближайших лет жизни тому, чтобы опровергнуть самого себя. Так должен переживать богослов, доказавший несуществование Бога, так мучился Ходынский, закончив свою "Гибель музыки" и вдруг осознав, что она действительно умерла, и что все его любимые эллоны - как вдруг стало казаться ему - столь же далеки от истинной гармонии, как скрип позорной телеги, в которой якобинцы везли на казнь несчастного Шеньею Между тем даже тайную полицию удалось убедить в значении нашего открытия для советской науки, и по возвращении моем вся лаборатория была бы, вероятно, обласкана властями, и какой-нибудь ловкий доцент с кафедры философии непременно бы тиснул на третьей странице "Правды" постыдную статейку о преимуществах материалистического подхода к явлениям бытия. Однако мир, как я пытался доказать вам, четырехмерен, и мне, возможно, удастся ускользнуть в иное измерение, тем более, что восстановить паспорт страны, где я родился, не составит никакого труда. В отличие от иных беглецов, я более или менее знаю, куда направляюсь - в географическом, конечно, смысле, и ни в каком ином. Говорят, что главный признак цивилизации - это постоянство и вера в завтрашний день. Говорят также, что цивилизации древности хирели и вырождались от страха - стоило ли пировать и возводить мраморные храмы, если за ближайшим холмом лагерем стояли завоеватели. Но здешнюю цивилизацию я находу слишком основательной, к тому же держащейся на принципах, с которыми трудно согласиться.

            Я заговорился, Алеша. Хочется сказать на прощание что-нибудь важное и взрослое, но я ведь, по сути, не взрослее вас. Кстати, не стоило скрывать от меня вашего родства с Ксенофонтом - у меня были кое-какие любопытнейшие наброски о его позднем творчестве. Забросив самое таинственное из искусств, вы взялись за самую таинственную из наук - но если из нее начнет, словно кровь из жил раненого, уходить главная тайна (а это, боюсь, не за горами), то уходите, и чем раньше, тем лучше.

            Не говорите никому об этом письме. Однако, если вас не затруднит - разыщите Веронику Евгеньевну и сообщите ей о моих планах. Ваш адрес - самый безопасный. Ей я ничего не сказал, а писать побоялся. Вы понимаете, что я не хочу подводить ни Серафима Дмитриевича, ни остальных. Когда-нибудь мы несомненно увидимся с вами."

            Еще не скинув дурацкой брезентовой формы бойца строительного отряда, я выбежал на улицу. У одного из ближайший автоматов оказалась оторвана трубка, у другого - с корнем вырван наборный диск. Пришлось ехать несколько остановок на трамвае, а затем выстоять порядочную очередь. Никто в лаборатории не подходил к телефону, а мои многократные звонки в квартиру доцента Пешкина, вероятно, привели в немалое раздражение соседей по лестничной клетке. "Что ж, - бормотал я, - час поздний, вероятно, все уже разошлись". Скорее всего (рассуждал я) Михаилом Юрьевичем овладела минутная слабость. Скорее всего он уже вернулся из Праги, и, может быть, уехал в отпуск в свой любимый Новый Свет, к трем разноцветным бухтам и искривленным крымским соснам, к утреннему стакану белого вина и сосредоточенным поискам сердоликов среди серых камней выжженного солнцем пляжа.

            Вернувшиеся с работы родители сразу заметили мою подавленность. Что было делать? Помявшись, я все им рассказал, и даже дал прочесть полученное письмо.

            И слава Богу, сказал отец неожиданно. Михаил Юрьевич человек талантливейший,  светлый. Незачем ему гнить в этом концлагере.

            Татаринов! - мама чуть не уронила эмалированную миску с пирожками. - Ты сошел с ума! Разве можно говорить такое при ребенке?

            Алексей уже давно не ребенок, - отец смотрел воспаленными глазами куда-то за окно, на хилые деревца, обломки бетонных блоков, торчащие из неприбранной земли, на мрачноватого пьяного в нечистом ватнике, невесть зачем бродившего по вечереющему пустырю. - Вольно было нам беречь его, когда он мог сболтнуть что-нибудь не то в школе, а теперь, милая, он и сам умный. Лучше пусть будет лицемером, как мы все, чем болваном.

            Мы так хорошо живем, - вздохнула мама.

            Никак мы с тобой не живем, - сказал отец. - То есть по лагерным меркам действительно неплохо. Отдельная камера, недурной паек. Тюремная библиотека. Тюремная стенная газета под названием "На свободу - с чистой совестью", только никакой свободы не предвидится. Тем более, что мы-то другой жизни не знаем, а он помнил. Представляю, как ему было тоскливо.

            В послевоенной Франции жизнь была вовсе не сахар, - сказал я. - Тем более, что его родителей выслали оттуда как советских патриотов.

            Я вспомнил, как Михаил Юрьевич, насвистывая, монтировал какой-то агрегат и вдруг, словно продолжая давний разговор, покачал головой и сказал: "А все-таки я устал". "Ступайте домой, - сочувственно отозвался я. - Вы и так дни и ночи на работе."  "Работу я люблю, - сказал доцент Пешкин, - как те положительные герои из посредственной молодежной прозы. Я начинаю уставать от этого государства. И совсем не от быта."

            Неужели на Западе лучше? - спросил я вполне искренне..

            Смотря с какой стороны, - Михаил Юрьевич щелкнул по закрепленному на краю агрегата пустому алембику, отчего тот издал низкий металлический звук - будто колокольчик с привязанным языком. - В обыкновенной стране жизнь проходит с установкой на праздник, в России - на подвиг. Первое, несомненно, раздражает мыслящего человека, и он начинает томиться, придумывать философские теории, по молодости лет  - бунтовать, как сейчас парижские студенты, или уходить в хиппи. Второе более благородно, но тут в человеке мыслящем может проснуться рщьщ мгдпфкшыб который склонен уставать от подвига, особенно если он затягивается на всю жизнь и не выбран свободно, а навязан. "

            "Вы ошибаетесь, Михаил Юрьевич, - спесиво возразил я. - Не стану судить о том, что вы называете обыкновенными странами, но Ксенофонт Степной писал (тут я покраснел, потому что цитировал одну из записей в рыжей тетрадке), что охотиться за праздником - великий грех, и что путь всякого человека должен быть крестным путем."

            "Не стану спорить с Ксенофонтом, - сказал Михаил Юрьевич, - скажу только, что подвиг - слово красивое, однако на поверку в нем слишком много унижения. Знаете, отчего больше всего страдал Розенблюм в саратовской ссылке, перед вторым арестом? Оттого что они с женой жили в проходной комнате, и каждый день должны были к семи утра отмечаться в отделении тайной полиции.  Право, Борис Викентьевич обошелся бы без такого подвига."

            На следующее утро в лаборатории деловитая компания молодых людей в штатском уже беспардонно рылась в ящиках стола Михаила Юрьевича, сгружая свою сравнительно скудную добычу в большой полотняный мешок с железными ушками для сургучной печати. Серафим Дмитриевич сидел на табуретке в дальнем углу с видом провинившегося школьника, зато Матвей Иосифович (или мне только показалось?) не мог сдержать злорадства.

            "Я всегда говорил, что было в этом Пешкине что-то не наше, - оживленно сказал он мне, кивая на молодых людей. - Такие вот и поддаются на провокации ревизионистов, - бубнил он слова, необъяснимо отдававшие ржавчиной и горелой резиной. - Такие вот..."

            "А что случилось?" - спросил я.

            "То и случилось, что не нужно было его никуда пускать, особенно в такой международной обстановке, - буркнул Матвей Иосифович. - Вышел из гостиницы утром, после обеда должен был читать свой доклад, и - исчез. Все вещи остались на месте."

            "Я уверен, что произошел несчастный случай, - сказал Серафим Дмитриевич неживым голосом, обращаясь не столько ко мне, сколько к четверым молодым людям. - Михаил Юрьевич - исключительно ответственный и талантливый ученый, и он никогда не смог бы..."

            "Разберемся, - пообещал один из молодых людей, закидывая в разверстый мешок пачку каких-то фотографий явно научного свойства. - Обязательно разберемся, причем с вашей помощью, и сообщим о результатах."

            "Несчастные случаи бывают даже за границей," - воодушевленно вставил я.

            "Если бы он бежал, - Серафим Дмитриевич говорил, пожалуй, менее убитым голосом, чем полагалось бы заведующему кафедрой, у которого бесследно исчезает любимый ученик, - то западные радиостанции уже объявили бы об этом."

            "А если его похитили спецслужбы?" - спросил молодой человек.

            "Тоже бы объявили, - сказал я, - только представили бы это так, словно он сам попросил убежища. Они это умеют."

            "У вас обширные знания, юноша," - ехидно заметил другой молодой человек, заставив меня осмотрительно заткнуться.

            Я впервые в жизни ощутил нечто вроде раздражения на своего наставника. Скатертью дорожка, дезертир несчастный, думал я, возвращаясь под вечер домой, и, что самое ужасное, понимая несправедливость этих слов, не имеющих никакого отношения к приглушенным звукам лиры, доносившимся из-за дубовых дверей лаборатории, к умелым пальцам Михаила Юрьевича, к его смешной мушкетерской бородке и долгим рассказам о повадках какой-нибудь рыбы-удильщика или цвете кожи динозавров - не скучно-зеленых, по убеждению доцента Пешкина, но радужных, напоминающих крылья бабочек или металлоподобный хитин тропических жуков.

            Вероятно, в тот вечер я впервые узнал унижение, которое в разлуке выпадает на долю остающегося.  О нет, о зависти речи не шло -  как всякий советский юноша, я был достаточно невежествен и самоуверен, и в своих суждениях о внешнем мире предпочитал - может быть, это была своего рода защитная реакция - обходиться набором официальных штампов да расхожих предубеждений, в которых комплекс превосходства странно сочетался с комплексом неполноценности. (Я и теперь, к слову сказать, не считаю жизнь в той же Франции сплошным праздником - воспоминания Михаила Юрьевича о детстве были, конечно же, подернуты романтической дымкой точно так же, как мои собственные - с той разницей, что я при всем желании не мог вернуться в нашу подвальную комнату, а у доцента Пешкина, при всем таланте и уме, как сказал поэт, вечно тлел на донышке души соблазн возвращения). Мои чувства, пожалуй, были сродни унижению брошенной женщины - вот она слоняется по квартире, и смотрит на свои выходящие из моды платья, на свой диван с лиловым чернильным пятном на потертой обивке, на джентльменский набор книг в купленном по случаю шкафу,  вдыхает запах сваренного невесть для кого, просто по инерции, борща - и все это, включая саму жизнь, на глазах утекающую сквозь пальцы, представляется ей до слез жалким, ненужным, ничтожным.

            Рвать письмо Михаила Юрьевича и спускать его в канализацию я счел немыслимым, хранить его, разумеется, тоже.  Вооружившись растрепанным дореволюционным словарем (который я, сам не веря своему счастью, разыскал в Смоленске в букинистическом магазине), я пристроился за своим ненадежным столом и в два вечера, изменив все имена, перевел его на древнегреческий, а затем набело переписал получившийся текст на одну из пустых страничек в рыжей тетрадке дяди Глеба, с удовлетворением заметив, что за время таскания кирпичей я не забыл язык, и даже более, соскучился по нему. Еще конспирация: пузырек лиловых чернил, в которые я добавил щепотку хлорной извести в марлевом мешочке, дабы они казались выцветшими от времени - а разницу между моим и дядиным почерком могла установить, пожалуй, не всякая графологическая экспертиза. Потом я разыскал в ящике стола пустую жестяную коробку из-под леденцов, аккуратно сложил письмо и поджег его, мазохистически наблюдая, как сворачиваются и ломаются тончаший пластинки пепла, из угольно-черных становясь беспомощно-серыми. (Может быть, доцент Пешкин толок в ступке не крылья бабочек, а сожженное письмо?) Жестянка из-под леденцов превратилась в погребальную урну, со вздохом спрятанную мною обратно в ящик стола.

            Упоминал ли я, что с детства был заворожен аптеками? что подолгу стоял у прилавков, разглядывая никелированные и резиновые диковины? вдыхая неповторимый, чуть едкий, беспокойный запах, заставлявший просыпаться ложную память, в которой вдруг всплывали такие слова, как шалфей, ромашка, зверобой, кровопускание -  которые каким-то боком касались и и экзотерики, и гравюр Рембрандта, которые видел я в Пушкинском музее? Аптечные запахи, осмелюсь предположить, возвращают  к пра-бытию, к жизни хрупкой и давно прошедшей и безнадежно одинокой (не беда, что я слишком часто обращаюсь к этому слову) - затянувшаяся ночь больного, скрип панцырной койки, когда он, не дозвавшись сиделки, исхитряется со своего пропотевшего ложа достать до кувшина с тепловатой водой, и напрячь бледную руку, торчащую из застиранного пижамного рукава, и наполнить стакан, и пить, пить, стуча зубами о стекло и радуясь, что боль, мучившая его до полуночи, наконец, кажется, отпустила. Была аптека у Кропоткинских ворот: на втором этаже, и я несся по лестнице, зажав в ладошке рубль с мелочью на горчичники, на анальгин, иногда - на геморройные свечи для отца, которые покупал я с большим стеснением, и нес домой завернутыми в бумагу, опасаясь встретить одноклассников.  И в этот раз, когда я спрятал жестянку из-под леденцов, отец попросил меня сходить за глазными каплями: имелась дежурная аптека в нескольких остановках на трамвае, в переоборудованной квартире на первом этаже блочного дома.

            Я вышел на улицу, накинув брезентовую куртку, рассчитывая не только принести капель, но и позвонить из автомата своей Марине. Точнее, я вышел на пустырь, лежавший под нашими окнами, где пьяный, как выяснилось, не только продолжал описывать одну неправильную окружность за другой, но и довольно громко, хотя и сбивчиво, напевал "Подмосковные вечера".  Звезды уже высыпали на небогатом российском небе в значительно большем количестве, чем над Мертвым переулком - вероятно, воздух на окраине действительно был чище, а может быть, она просто скуднее освещалась.  Из рабочего общежития через два дома от нас доносились истерические женские крики, перебивавшиеся краткими, похожими на лай, мужскими. Покуда я шел мимо общежития, впрочем, утихли и те, и другие, зато вдалеке послышался грохот трамвая. По звуку я угадал, что трамвай - старый, и обрадовался, потому что у старых трамваев окна открывались на всю высоту, и если находилось сидячее место, можно было высунуть в окно локоть, а то и голову, и до одури дышать прохладным - всегда прохладным, даже в жару - встречным ветром.  Но в тот вечер я быстро продрог на ветру, и с некоторым сожалением закрыл сдвижное окно - и волшебное катание превратилось в заурядную поездку в пустом деревянном вагоне, подрагивавшем на стыках рельсов, сверху - отполированных, а ближе к земле - чуть тронутых ржавчиной. Аптека, и верно, оказалась дежурной, следовательно, открытой, и под стеклянными прилавками были выставлены все ее целительные сокровища.  Сморщенный черно-фиолетовый можжевельник, и загадочные безымянные листочки "сбора желудочного  #5", и поблескивающее светло-коричневым льняное семя, и дубовая кора в выцветших картонных упаковках, которые я изучал, покуда сонный провизор разыскивал в холодильнике мои глазные капли.

            И это, пожалуйста, - я показал на коробку сухой полыни.

            Двадцать шесть копеек,  вместе с каплями - девяносто одна. Вам повезло, юноша. Первый раз завезли полынь за несколько месяцев. Во Франции, - вдруг добавил он, блеснув круглыми стеклами старомодных железных очков, - из нее изготовляют абсент. Я же попробовал настоять водку - просто из любопытства. Но пить ее оказалось невозможно, юноша. Живая горечь.

            Ни в коем случае не настаивайте, - перебил я добродушного аптекаря, забирая свои покупки и, признаться, едва удерживаясь от слез, -  попробуйте перегонку. Горечь останется в воде, а аромат перейдет в спирт. Вот и весь секрет вашей полыни. 

 

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

 

            Время, как и пространство, перед сном сжимается в комок; неясно, на каком ложе засыпаешь, и светят ли тебе в окно звезды московской подвальной ночи, или Южный Крест из какой-то будущей (или несостоявшейся) жизни. Допустим, я в Староконюшенном переулке, один, после долгого, словно затяжной прыжок с парашютом, разрыва со своей обожаемой Мариной: не в силах понять, игрою ли был пакетик снотворных таблеток на ночном столике? медикаментом ли для улучшения сна? честной ли приметой отчаяния? Склонен полагать, что первое, потому что Марина всегда спала,  как младенец, а горе ее после нашего расставания оказалось крайне недолговечным.  Засыпая, я вспоминаю вовсе не разрыв, я вспоминаю все то же лето, когда я, притулившись на крутящейся лабораторной табуретке, бессильно наблюдал за молодцами из тайной полиции - с удивленным удовлетворением отмечая, однако, что ящики стола, обыкновенно до отказа забитые разнообразными бумагами, почти пусты: видимо, доцент Пешкин достаточно тщательно подготовил свое исчезновение. На следующее утро я, трепеща от смущения, которое должен испытывать безнадежный должник, когда по постороннему поводу встречается со своим заимодавцем, набрал из автомата номер Вероники Евгеньевны.

            "У меня к вам очень странное дело", - сказал я.

            "Приезжайте, не мешкая," - взволнованно отвечала Вероника Евгеньевна.

            Не прошло и часа, как я уже сворачивал с грохочущего Садового кольца на Малую Бронную. Совсем рядом была моя старая школа, и я невольно сжался, словно мог, как три года назад, встретить задир-одноклассников.  Но больше ничто не грозило мне ни во Вспольном переулке, ни на улице Жолтовского, ни даже у самых Никитских ворот; я был свободен и был бы даже счастлив, если б не двусмысленная комиссия, с которой направлялся я в четырехэтажный иссиня-серый дом, сооруженный в начале тридцатых годов каким-то недобитым конструктивистом, и соответственно, не снабженный никакими архитектурными излишествами.

            Вероника Евгеньевна была так же свежа, седа и величественная, как два с половиной года назад на занятиях нашего кружка. Я протянул ей, во-первых, букетик уже начинавших цвести в подмосковных поселках астр, осенних цветов, а во-вторых - давешний пакетик с полынью.

            - Провизор говорил, что ее трудно достать, - сообщил я вместо приветствия, - а я знаю, что вы и сами пишете, Вероника Евгеньевна.

            - Строго говоря, аэд должен собирать полынь сам,  - сказала моя наставница, - знаешь, сколько растет ее по московским пустырям. Уверяют, что и содержание эллонов зависит от места сбора.

            - Неужели вы в это верите?

            - А как же. Однако в подарок принимать разрешается, - рассеянным жестом она взяла легкий, шурщащий пакетик и положила его на столик перед зеркалом.  - Зря только ты потратился на цветы, Алеша.

            - Я стал богат, - отвечал я. - Я проработал сорок дней в строительном отряде. Построил два квадратных метра кирпичной стены, перетаскал две тысячи тонн кирпичей, выпил две бутылки портвейна и познакомился с двумя аэдами с вашего факультета.

            Вероника Евгеньевна жила в крошечной, зато отдельной квартире. Тускло сияло отраженным лестничным светом огромное зеркало за ее спиной, и теснились в глубине коридора сотни, а может быть, и тысячи книг, плотно-плотно прижавшихся друг к другу разномастными корешками. Почему-то не зажигая света, Вероника Евгеньевна попросила меня разуться, протянула донельзя изношенные суконные тапочки без задников и провела прямо на кухню, где уже исходил уютным жаром порядочных размеров заварной чайник, для сохранения тепла накрытый ситцевой куклой на ватной подкладке.  В квартире пахло, как в любом старом московском жилье тех лет - чуть-чуть гниющим деревом, чуть-чуть пылью, еще немного - бензином с улицы, еще чуть-чуть - свежим бельем, переложенным мешочками с сушеной лавандой, и непременно хранящимся аккуратно разглаженными стопками в нижнем ящике комода или тяжелого шкафа, посверкивающего темным, потрескавшимся лаком.  Я прошел на кухню и присел на уголок табуретки, робея. Прошло еще несколько минут, пока Вероника Евгеньевна ставила мои астры в вазу, потом разливала чай и высыпала в плетеную корзинку на столе квадратики несладкого печенья, инстинктивно поправляя его, чтобы оно образовало аккуратную горку. Тем временем я осматривался: на подоконнике лежало полдюжины весьма зачитанных книг на древнегреческом (помню Библию и жизнеописание Басилевкоса); стена кухни была увешана небольшими черно-белые фотографиями в деревянных рамочках. На одной из них, должно быть, извлеченной из  какого-то официального документа, а затем увеличенной, я узнал Розенблюма - с топорщившимся седым ежиком, с глубокими стариковскими морщинами на лысеющем лбу, а рядом с нею размещался другой его портрет -  года за три перед революцией, юный, подтянутый аэд, в сосновом венке, но в светской одежде - галстук бабочкой, шелковая белая рубашка, щегольской фрак.

            ...взятый напрокат, разумеется, - Вероника Евгеньевна, должно быть, перехватила мой любопытствующий взгляд.  - Борис Викентьевич тогда был таким же студентом, как ты, даром что знаменитым на весь Петербург, а может быть, и на всю Москву. Пей, - она пододвинула ко мне круглый стакан в мельхиоровом подстаканнике с изображением первого спутника Земли, - тебе с лимоном?

            Она села напротив меня и долго размешивала сахар в своем стакане, позвякивая стершейся посеребренной ложечкой о его тонкие стеклянные бока, а потом, еще не сделав ни глотка, закурила. Сигареты у нее были самые простые, без фильтра, однако вставлялись в пластмассовый мундштук под черепаху - тоже, впрочем, самый заурядный, из табачного киоска.

            - Ты что-то знаешь об Михаиле Юрьевиче, Алеша?

            Я молча огляделся вокруг, тыкая пальцем в потолок, в стены, и, наконец, в телефон, стоявший в прихожей на невысоком столике. 

            - Говорят, - сказала Вероника Евгеньевна, - что достаточно набрать на диске любую цифру, а потом заклинить его карандашом, и эти гипотетические микрофоны отключаются. Я так и сделала.

            - На всякий случай лучше накрыть его подушкой, - авторитетно сказал я.

            -Как унизительно это все, - вздохнула хозяйка дома, однако просьбу мою выполнила, а вдобавок - прикрыла дверь из кухни в прихожую. - Михаил Юрьевич рассказывал тебе, что пятнадцать лет тому назад он у меня учился?

            Я покачал головой, и, полагая заданный вопрос за риторический, принялся рассказывать, стараясь как можно точнее передать содержание письма - вернее, моего перевода, потому что все-таки не верил в отключение микрофонов посредством карандаша, с другой же стороны - надеясь, что в аппарате тайной полиции нет специалистов по древнегреческому. 

            - Так значит, жив и здоров! - воскликнула Вероника Евгеньевна. - Господи, какое счастье.  И как хорошо, что он прислал именно тебя. Он тебе доверял, Алеша?

            - Выходит, что так, - кажется, я покраснел от смущения. - Вероника Евгеньевна, а почему он бросил экзотерику?

            - Ребенком он видел одну картину - кого-то из испанских, кажется, мастеров, он показывал мне репродукцию, - отвечала она. -  Огромная, наверное, четыре на шесть метров. Полуобнаженный Орфей играет на лире - старомодной, тяжелой, с массивным основанием. А вокруг него собрались всевозможные звери. Львы, тигры, павлины. Даже слон поодаль машет хоботом. Все они забыли и свою вражду, и свой удел в земной юдоли - все слушают Орфея. Вот так, признался мне однажды твой Михаил Юрьевич, хотелось бы ему играть, а на меньшее он согласен не был.

            - Михаил Юрьевич замечательный исполнитель, - перебил я.

            - Однако играть чужое для слушателей он не хотел, а своего не мог. Вернее, мог, и очень даже мог, ведь он начал писать, примерно в твоем нынешнем возрасте, и  - без преувеличений! - замечательно. Ты еще помнишь, какие у меня строгие вкусы? А потом он не прошел творческого конкурса в Экзотерический институт,  надулся, и - ушел, совсем как ты много лет спустя, приговаривая, что взял от экзотерики все возможное, и теперь хочет заниматься серьезным делом.  И теперь вот вдруг... Что ж -  - много званых, мало избранных.  Знаешь, мне иногда кажется, что испытание на гордыню - едва ли самое трудное в жизни. Иными словами, сложнее всего научиться смирению.

            Недоброжелатель, вероятно,  мог бы усмотреть в словах Вероники Евгеньевны фанатизм столь же старомодный, сколь романтический. Но я не мог заставить себя рассердиться на нее, как сердился на отца, не мог вскипеть, не мог даже хладнокровно спорить с нею, как с Зеленовым или с Жуковкиным.  Вскинув глаза к стене (я избегал встречаться взглядом с моей наставницей) и снова наткнувшись на сосредоточенный и страдальческий взор старика Розенблюма, я попытался защититься.

            - Ему было легче, - сказал я, - он прославился еще до революции. Конечно, его травили, не давали исполнять, не публиковали, но по крайней мере у него было чувство  собственной правоты, утвердившееся еще в юности. А у нас его нет и не может быть.

            - У кого у нас?

            - У тех, кому не по дороге ни с Ястребом Нагорным, ни с Коммунистом Всеобщим, - сказал я.

            - Мальчик мой, мальчик, - вздохнула Вероника Евгеньевна, - сознание собственной правоты не зависит ни от славы, ни от признания, ни от биографии. Известность Бориса Викентьевича длилась от силы пять-шесть лет, а крестный путь - почти двадцать.

            - Вероника Евгеньевна, - вдруг сказал я едва ли не самую взрослую фразу в своей жизни, - зачем вы меня искушаете?

            - Я же педагог,  Алеша, - ее ответная полуулыбка показалась мне виноватой, - смысл моей жизни не в тех посредственных вещах, которые я могу писать сама, а в том, чтобы искать таланты. Так страшно, когда видишь искорку, и боишься, что ее затопчут - или она погаснет сама. А насчет искушения ты неправ. Если у тебя нет Божьего дара - ты пропустишь все мои слова мимо ушей. Если же есть - то начнешь работать и без чужой подсказки. Петр и Георгий, например, в ней уже совсем не нуждаются.

            Она взяла с подоконника совсем тонкую книгу, скорее брошюру, обернутую в давний выпуск "Правды" и раскрыла ее на закладке.

            "Если же тебя обуревают сомнения в собственном таланте - забудь их. Все живые твари равно совершенны перед лицом Господа, как и всякий творец, и крестьянин, вырубающий наличники для своей избы, веселит Его не меньше, чем Микельанджело."

            Я хотел сказать Веронике Евгеньевне, что по тщеславию своему вряд ли уступаю доценту Пешкину, и, если уж на то пошло, еще больше боюсь этого призвания, чем два с лишним года назад, когда одноклассники утешали меня в нашей подвальной квартире - но вместо этого только принялся ложечкой извлекать из стакана выжатый и побуревший ломтик лимона.  Когда же я заговорил (о своих новых товарищах, разумееся) в глазах Вероники Евгеньевны уже исчез появившийся было почти ведьмовской блеск, и она снова превратилась в изящную пожилую женщину с худыми пальцами, хранившими на ногтях следы не слишком умелого домашнего маникюра.

            Было пора идти. Вероника Евгеньевна вышла из кухни и вернулась, сжимая в руках несколько книг с побуревшими от времени обрезами. Вернешь при случае, сказала она кратко, только обещай, что прочитаешь. Да-да, - она поймала мой вопросительный взгляд, - это книги тридцатых годов. Списанные из библиотек, подлежавшие уничтожению и неведомо кем сбереженные. А это, - она протянула мне давешнюю брошюру, - "Письма юному аэду" Ксенофонта Степного. Гордись, - добавила она, - я дорожу этой книгой, и до тебя давала ее читать только Исааку Православному. Которого, кстати, тоже сейчас выталкивают за рубеж. Так и останемся тут с Зеленовыми, с Благородом Современным да со Златокудром Невским..."

            Минутах в пяти ходьбы от подъезда Вероники Евгеньевны исходили предосенней прохладой Патриаршие пруды, которые режим упорно именовал Пионерскими, и где зимой, когда я еще учился в старой школе, мы шнуровали стынущими от ветра и морозной пыли пальцами промерзшие, не поддающиеся шнурки конькобежных ботинок с приваренными снизу гагами и норвежками. На прозрачно-серую, чуть рябящую поверхность уже падали, покачиваясь на лету, первые желтые листья. Роман Булгакова был впервые напечатан сравнительно недавно, и среди начитанной московской молодежи царило нечто вроде культа Мастера и его возлюбленной. Помню, как мы с Таней спорили, где именно пролегали трамвайные пути, на которых погиб один из персонажей, и, кажется, согласились по поводу скамейки, на которой сидели герои первых страниц романа. На нее-то и присел я со стаканом газированной воды без сиропа, да с сигаретой в руке, чтобы полистать книги, точнее, погадать на одной из них, как в прошлом веке. Следовало выбрать две цифры - одну для страницы, другую, для строки. Я поступил проще всего, обернувшись, и заметив номер первого же проходящего автомобиля, черной "Волги" с занавесками на заднем стекле. При этом я, конечно же, поежился от легкого страха - все-таки брошюра была издана в Нью-Йорке, хотя и во времена сравнительно незапамятные.

            "Здесь я должен предостеречь тебя, мой воображаемый собеседник, живущий  в мире, где меня уже давно нет. Любой человек следует своему собственному пути, лежащему в двух параллельных пространствах - пространстве утлой жизни и пространстве высокого творчества. Для одних открыто только первое пространство, другие могут временами проникать во второе. Помнишь пушкинского поэта, которого Аполлон лишь изредка требовал к выокой жертве? Иные из них, движимые гордыней, стремятся перекрыть узкую дверь между двумя пространствами, и остаться либо в первом, либо во втором. Но самое трудное, - это существовать в обоих пространствах одновременно, чтобы они сливались и сквозили друг в друге."

            Этот абзац меня решительно не устраивал. Я снова обернулся, чтобы заметить номер другой машины - такой же "Волги" с занавесочками, но на этот раз серой.

            "Передо мной на столе бутылка "Ахашени", и эту главку я оборву немедленно после того, как раздастся звонок в дверь от моей невенчанной подруги. Поэтому буду краток: я не философ, и вряд ли знаю многое о добре, истине, красоте, обо всех этих туманных и самих по себе слишком отвлеченных понятиях. С грехом несколько проще: апостол Павел велел не делать ближним того, чего ты не хотел бы для себя сам, и это, пожалуй, самое точное определение греха, которое мне известно.  Вряд ли Микельанджело распинал разбойника, чтобы писать с натуры казнимого Христа.  Итак, старайся не причинять боли другим, даже ради самой высокой цели.  Что же до собственной боли, то не ищи страданий, аэд.   Не беспокойся, они  и без твоего участия  прогрохочут коваными сапогами по черной лестнице.  Но и не беги от них - и всякий выбор совершай, не рассчитывая на иное воздаяние, кроме нежданной гармонии, которую можешь ты услыхать на осеннем полустанке в оренбургской степи, или у эпирского родника, или на трамвайном кольце, на окраине города, где камень и асфальт уже сменяются деревом и полынью."

            В смущении захлопнул я бесполезную брошюру. Гадания не вышло, а прочитанное вдруг показалось мне, честно говоря, высокопарным бредом.  Впервые в жизни я, к собственному ужасу, представил себе дядю Глеба не в дымчатом ореоле таланта, но в угаре предсмертной славы - избалованного, лавирующего между собственным даром и инстинктом самосохранения. Какое у него было право на эти проповеди о добре и зле? Не вступился же он за сосланного Розенблюма, не поднял голоса в защиту Коммуниста Всеобщего - клоуна, идейного врага, но все-таки и соратника по экзотерическому цеху.  А  все эти старухи, выходившие на трибуну на юбилейном вечере, и смотревшие друг на друга с плохо скрываемой ненавистью - разве не морочил он голову всем этим, по его же выражению, невенчанным подругам? (Тут я слегка ошибался - ни одной из "старух" не было больше пятидесяти). Добро, красота, истина - в сущности, какие простые и ясные понятия. Может быть, паскудник Зеленов действительно прав, и отечественную экзотерику стоит защищать от упадочных, от идеалистических тенденций?

            "Правота живых всегда превышает правоту мертвых", - подумал я наконец, и встал со скамейки с твердым намерением отправиться домой - поиграть, послушать магнитофон или полистать остальные книги - однако вместо этого шагами медленными и нерешительными вернулся к подъезду Вероники Евгеньевны. Только теперь понимаю я ту бездну унижения почти безотчетного, которой я, словно безымянная пастернаковская женщина, решил вдруг бросить свой мальчишеский вызов.  Я миновал пустую булочную, ателье верхней женской одежды с обнаженным безголовым манекеном в витрине, жалкую рекламу витаминов в окне угловой аптеки, я остановился, ясно припомнив, как лет в семь обшаривал карманы отцовского пальто в поисках мелочи - понимая, что слишком много украсть все равно не могу, чтобы пропажа не обнаружилась, а безопасной суммы не хватит ни на мороженое, ни на горсть ирисок, разве что на двадцатикопеечную пачку таблеток глюкозы, странного аптечного лакомства моего детства  - кроме того, добытую таким образом мелочь было тратить стыдно и опасно, так что вся она скапливалась у меня в надежном месте - под диваном, в пустой жестяной коробке из-под грузинского чая, с оленем на крышке, - пока месяца через три не была обнаружена недоумевающей матерью. Но стоило домашним отлучиться - в туалет, на кухню ли, на возделывание палисадника - как я, дрожа от страха, подкрадывался к вешалке, завороженный возможностью снова пережить великое торжество от победы над затверженными путями своей детской вселенной.

            Примерно такой же страх гнездился у меня в крови, в животе, в позвоночнике, когда я снова нажал на кнопку звонка и оказался лицом к лицу со своей недоумевающей наставницей.

            - Я ничего не забыл, Вероника Евгеньевна, - предупредил я ее вопрос. - У меня к вам еще одно небольшое дело. Позвольте мне воспользоваться вашей лирой и венком.

            - Хорошо, только ко мне зашли гости, - Вероника Евгеньевна провела меня в комнату и я с ужасом увидал там чинно пьющих чай Георгия, Петра и Марину.  Ребята были в дурацкой стройотрядовской форме, а Марина - в сарафане в крупных лиловых цветах, и волосы ее, наконец, уже не лежали узлом на затылке, но были, как и положено, длинны и волнисты. - Вы не помешаете друг другу, ребята?

            - Так даже лучше, - я вышел в ванну умыть руки, долго вытирал их махровым китайским полотенцем, а вернувшись в гостиную - не без нарочитой лихости нахлобучил на себя пластмассовый венок и взял несколько разрозненных аккордов на прекрасно настроенной лире, от которой исходил легкий запах старого сандалового дерева.

            Аннотация по-русски, - сказал я, - октаметры греческие.

            Аннотацию я писал сам, и не без удовлетворения заметил, как Георгий с Петром прекратили  ехидно переглядываться, как замерла в своем кресле Вероника Евгеньевна, и с каким веселым удивлением повернула ко мне голову Марина.  После положенной паузы я встал с потертого стула, отошел к самой стене, представив себя на подиуме, и заиграл сам эллон - один из лучших, по моему разумению, которые обнаружил я в рыжей тетрадке. Следить за моими друзьями и Вероникой Евгеньевной я уже не мог, да и не хотел - и потому, закончив петь и положив лиру на колени, долго не открывал глаз.

            - Ты не попросил у меня туники, - сказала Вероника Евгеньевна каким-то неузнаваемым голосом.

            - Я забыл, - отвечал я.

            - Не скромничай, - сияла Марина.

            - Вы знаете, Вероника Евгеньевна, он за сорок дней в отряде ни словом не обмолвился, что пишет сам - и как пишет! С этими эллонами, Татаринов, надо не в таком венке выступать. Только в сосновом, - рокотал Петр, и в речи его не было ни капли обычной дружеской полуиздевки - лишь восторг и даже, как показалось мне, некоторая почтительность.

            Я раскрыл глаза. Все четверо смотрели на меня пристально и тревожно.

            - Не стала бы торопиться с сосновым венком, - сказала Вероника Евгеньевна с полагающейся педагогу осторожностью, - однако для твоего возраста - просто поразительно, Алексей.  Но почему у тебя в аннотации фотопластинки и очередь за топорами? Фотографы давно пользуются пленкой, а топоры уже лет двадцать пять как есть в любом магазине?

            - Это вдохновлено тридцатыми годами, - промямлил я, - газетами, воспоминаниями, рассказами бабушки о провинциальной жизни. Как бы полет фантазии в прошлое. У меня в эллонах, как бы вам объяснить, вообще нет такой уж непосредственной связи с современностью. Прошлое не то что интересней, но вроде бы духовнее, что ли. Я знаю, что вы скажете, - перебил я Веронику Евгеньевну, - что для классиков наше прошлое и было настоящим. Но начинать, мне показалось, проще с того, что более освоено. Разве это преступление?

            - Ну что ты, - Вероника Евгеньевна покачала головой, - с таким талантом можно писать о чем угодно. Поиграй нам еще, Алеша.

 

 

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

 

            Осень за моим полуподвальным окном совсем не такая, как в Москве четверть века тому назад: та была сухая, хрупкая, исполненная жалкого шелеста, а эта - благополучная, с густым теплым воздухом, с самодовольными темно-зелеными олеандрами, которые, без сомнения, переживут здешнюю почти бесснежную, дождливую зиму. Темнеет в моих нынешних широтах рано, и мимо окна неспешно прогуливаются по бетонным дорожкам владельцы карликовых пуделей и терьеров с прямоугольными мордами. Спиртное в этом городе поразительно дешево, и на моем обеденном столе столь увесистая бутыль водки, что ее предусмотрительно снабдили особой ручкой. Порожние бутылки я складываю в чулан, а когда они перестают помещаться - перемещаю их в черный пластиковый мешок для мусора, стараясь равномерно перемежать хрупкое стекло старыми газетами, чтобы по дому не пошли дурные слухи о странном постояльце, который сутками не выходит из квартиры, ложится под утро и бреется далеко не каждый день. Несмотря на теплую погоду, вода из открытого бассейна во дворе уже спущена, и хотя за все лето я был там всего однажды, мне грустно - как от любой потерянной возможности.

            В начале того сентября, как и за год до него, едва ли не каждый второй звонивший в лабораторию просил к телефону Михаила Юрьевича.

            Он здесь больше не работает, говорили подходившие к аппарату таким голосом, что у большинства звонивших отпадала охота задавать дальнейшие вопросы.  Напрасно: даже армии стран Варшавского договора, в корне пресекшие чехословацкий ревизионизм, не сумели разыскать доцента Пешкина, и по западным радиостанциям о нем не было слышно решительно ничего - а в те годы, надо сказать, любой морячок с краболовного судна, просивший политического убежища, непременно поминался в выпусках радионовостей. Иными словами, Михаил Юрьевич продолжал свою игру, о которой знали только мы с Вероникой Евгеньевной, и, по всей вероятности, уже гулял по улицам какого-нибудь Страсбурга под совершенно другим именем. Паша Верлин к сентябрю не вернулся в Москву, хотя его стажировка должна была продолжаться еще полгода, и с работы в алхимическом департаменте был, по глухим слухам, уволен за нелояльное поведение в дни вторжения, которые застали меня в Крыму, в компании Георгия, Петра и Марины, точнее же - в довольно пакостной столовой на открытом воздухе, именовавшейся не то "Изабелла", не то "Алый парус" - тут память мне решительно изменяет, что странно, потому что иные детали запомнились мне с фотографической точностью: например, именно борщ, холодный общепитовский борщ густо-фиолетового цвета был в четырех тарелках, которые уронил с подноса Георгий, услыхав из динамика торжественную реляцию об интернациональной помощи, оказанной братской Чехословакии.  Буквально помню я и слова, которыми он на всю столовую ответил далекому диктору, однако воспроизвести их в печати стесняюсь. Сразу после обеда мои друзья раздобыли бутылку водки и заставили нас с Мариной пить за несчастных чехов и не менее несчастных словаков, приговаривая, как стыдно в эти дни быть гражданами России. Я, правда, попробовал объяснить Петру, что к вступлению в Прагу уже были готовы войска НАТО, в частности, немецкие, однако он ужасно рассердился и, дыша алкоголем, сообщил мне, что самый отвратительный вид пошлости - это пошлость советская, и если я скажу еще что-нибудь в этом роде, то получу от него, Петра, по морде, несмотря на все мои экзотерические таланты. Марина кинулась на мою защиту, но все обошлось - друзья мои, в сущности, были людьми кротчайшими, и на следующий день все мы по-прежнему играли в карты, купались в море, ловили в сухой траве увертливых марсианских ящериц, а после полудня, изображая из себя настоящих аэдов, разбегались на все четыре стороны, чтобы проводить положенные два часа в день в полном одиночестве. Марина поначалу дулась на этот обычай, однако вскоре привыкла.

            Однажды, направившись в сторону от моря, я забрел в деревушку, не тронутую приморским курортным благообразием. Помню мучительно искривленные, переплетенные кусты самшита на обочинах, монотонное пение цикад, мучнистый вкус зеленого инжира на карликовых, придавленных к земле деревцах с неожиданно большими листьями (так вот они, фиговые листья, подумал я весело), помню собственную жажду и великое удивление, когда с окраины деревни до меня донеслись приглушенные звуки лиры. Они раздавались из увитой виноградом полуразвалившейся беседки в одном из дворов. Играли неумело,  но старательно. Я подошел поближе, надеясь если не насладиться незнакомым эллоном, то по крайней мере попросить стакан воды или вина, и уже издали заметил, что я - не единственный слушатель. У забора стояла высокая девушка в соломенной шляпе.

            Это была Таня.

            - Что за встреча, - начал я развязно, но тут она обернулась и я прикусил язык, потому что по ее загорелому лицу текли самые настоящие слезы. - Мы здесь с компанией, - продолжил я на полтона ниже, - с Мариной, с моими новыми друзьями с факультета экзотерики. А ты с кем? С Некрасовым-Безугловым-Жуковкиным?

            - Я одна, - сказал Таня. - Мы с тобой слишком давно не виделись, Татаринов.

            - Мы виделись в лаборатории, - сказал я, - не моя вина, что ты ни о чем не хотела говорить, кроме науки.

            - Во всяком случае, ни с кем из них я больше не встречаюсь. Мы и с Мариной, собственно, раздружились. Почему у тебя такой идиотски-восторженный вид?

            - Невероятное же совпадение, - буркнул я довольно обескураженно.

            - От кого ты впервые услышал о Новом Свете, Татаринов?

            Я пожал плечами, порядком уже обгоревшими под крымским солнцем.

            - Вот и я услыхала от того же самого человека. Если хочешь знать, мы должны были приехать сюда вместе. Тайком от родителей, - с непонятным ожесточением говорила она, - потому что родители очень любили Михаила Юрьевича, но меня бы за него не отдали.

            - А он хотел? - тупо спросил я.

            - Теперь это уже безразлично. Даже если он жив и здоров, мы никогда не увидимся. Он оставил мне только этот совершенно пустой Крым, который расписывал в течение полугода. Показывал карты с намеченными тропинками, хвастался своим гербарием. Знаешь, - она вдруг оживилась, - он ведь знал названия всех цветов и трав, и по-русски, и по-латыни. Теперь, наверное, рассказывает о нх кому-то еще.

            - Позволь, - начал я, простодушно выдавая свою осведомленность, и в то же время с некоторой уязвленностью, - разве он и тебе говорил о своих планах?

            - А как ты думаешь? Если человек влюблен - что, впрочем, не мешает ему часами трепаться по телефону с какими-то красотками по-французски, и вечно не бывать дома, и отдавать так называемой любимой женщине один-два вечера в неделю...

            Лира стихла, и из беседки вышла, скорее даже вывалилась, чрезвычайно толстая старуха в полуцыганских лохмотьях. Взглянув на нас, она рассмеялась, как смеются только душевнобольные, и помахала в воздухе кисточкой винограда. Магия предыдущего мига рассеялась. Солнце показалось мне слишком ярким, черный виноград на заборе - слишком пыльным, воздух - слишком сухим, и Таня - обыкновенной обиженной девчонкой. Более того, я снова ощутил некоторое раздражение в адрес Михаила Юрьевича.

            - Хорош, - сказал я. - И какая конспирация. Лично я ни о чем не догадывался.

            - Ты и не должен был ни о чем догадываться, - отмахнулась Таня, - а хорош Михаил Юрьевич, или нет, судить не нам. Впрочем, он о тебе всегда был высокого мнения. Умная голова, говорил он, да дураку дана.

            Не знаю, отчего меня при этих словах понесло. Я совершенно забыл про Марину.  Я вспомнил жалкие букеты, которые приносил в дом академика Галушкина, вспомнил, как доцент Пешкин стал заниматься со мной и с Таней поодиночке - и меня охватил жуткий приступ ревности к исчезнувшему сопернику, пускай даже он никогда, в сущности, и не был моим соперником.

            - Он тебя не любил, - сказал я. - Он вообще никого не любил. То есть, с виду любил всех, а на самом деле никого. Он умел только играть в любовь. И к экзотерике, и к алхимии, и к женщинам.  Его все любили, это было. А он все это растоптал. Предал не только тебя, но и остальных, меня в том числе.  На таких, как он, полагаться нельзя.

            Слезы на запыленном Танином лице уже высохли, оставив несколько довольно заметных дорожек.

            - Мальчишка ты, - вдруг сказала она почти презрительно, - что ты в этом понимаешь? Что ты знаешь о любви, о разлуке, о ненависти и ревности?  Не больше, чем знала я, когда за мной ухаживал этот ничтожный Некрасов. Михаил Юрьевич настолько выше нас всех, что мы о нем не имеем права даже разговаривать.

            - Ты влюблена, - сказал я, - и ослеплена. Усы, бородка, лира, французский, латынь, алхимия, запрещенные книжки. Хоть что-нибудь в жизни довел до конца твой доцент Пешкин? Сделал открытие, и сам его испугался. Полюбил - или говорил, что полюбил - и убежал черт знает куда. Играл на лире, как настоящий аэд, а сам сочинять боялся, мне Вероника Евгеньевна все про него рассказала.

            - Зато с ним было волшебно, - сказала Таня, - а ты, Татаринов, как родился занудой, так занудой и помрешь, и сам никогда ничего не откроешь, и никогда ничего не сочинишь - даже не от страха, а просто по общей рассудительности.  Михаил Юрьевич живой, а ты... ты уроженец Мертвого переулка. Ты во всем видишь только средство - и в алхимии, и в эллонах, и в самой жизни, и в любви, наверное. Потому ты и Мариной увлекся, что она красавица и была такой недоступной, хоть и набитая дура.

            - Повторяешь уроки доцента Пешкина? - спросил я со всей доступной мне ядовитостью. - К твоему сведению, я не родился в Мертвом переулке, давно там не живу, да и нет такого переулка, он сто лет назад переименован в улицу Островского. Что же до сочинений и открытий - то Вероника Евгеньевна уже слышала мои первые эллоны, пригласила меня к себе в студию и посоветовала подать документы в Экзотерический институт.

            - Поздравляю, - сказала Таня. - Марина, вероятно, очень за тебя рада. Она обожает знаменитостей, даже будущих.

            - А если я действительно буду знаменит?

            - В добрый час, - с неожиданной сухостью сказала Таня. - Мне-то что. Ты же не сможешь вернуть мне моего Михаила Юрьевича.

            -  Я мог бы его заменить тебе.

            - Нет, - Таня, кажется, даже чуть отпрянула от меня, - нет, ты с ума сошел.

            - С тобою я, видимо, вечно буду на вторых ролях. Ты знаешь, как я переживал, когда ты меня бросила ради этого министерского сынка?

            - И не бросала я тебя, и друг - вовсе не вторая роль.  Я правда хочу с тобой дружить, Татаринов. Может быть, в Москве я сумею прийти в себя. Говоришь, он всех нас предал? Меня - точно. Но ты все-таки плохой судья - ты ведь и сам только что был готов предать свою Марину. Мальчишка ты, - повторила она. - Давай не будем об этом больше.

            Мы дошли до моря в молчании, и когда с обрыва, поросшего приземистыми длинноиглыми соснами, открылась самая лазурная и тихая из трех бухт Нового Света, пожали друг другу руки и повернули в разные стороны. Я уже опаздывал к ужину, однако провел, вероятно, еще не менее получаса, собирая по обочинам горной тропинки суховатые, пахучие листья, стараясь как можно бережнее отщипывать их от стеблей, чтобы не повредить растению, (которое может считать сорной травой кто угодно на свете, кроме аэда), и складывая собранное в завязанную узлом футболку - крымское солнце к вечеру, утратив свою молчаливую беспощадность, прекратило грозить моим облупившимся плечам.

            "Поелику полынь весьма горька, - читал я вечером на дворе, при свете голой электрической лампы, висевшей на перекрученном шнуре, обширную цитату, раскопанную где-то Ксенофонтом и без комментариев приведенную в виде отдельной главки в "Письмах юному аэду", - и притом в себе содержит достаточное количество масла, соли и особливой влаги, то с древних времен всегда почиталась действительным лекарством. Под видом вычисленных составов либо в порошке с сахаром, либо вместо чаю внутрь употребляемая, согревая желудок и внутренности и укрепляя их, возбуждает охоту на еду, помогает варению пищи, в желудке содержимой, и, проницая даже до самых тончайших кровеносных сосудцов, разводит соки и влаги и самую кровь чистит. Сок из свежей полыни с небольшим количеством растертой гвоздики, выжатый и по прошествии лихорадочных припадков, по полуложке с вином внутрь данный, удивительное действие в одержимых оными производит. Полынь так горька, что когда коровы и овцы ею пасутся, то от сей травы у них горькое молоко отделяется. Родильницы и кормилицы, грудью детей кормящие, должны от внутреннего пользования полынных составов воздерживаться, ибо горькое молоко их питомцам может быть вредно. Аэды греческие употребляют полынь, воды морской кипящей на свежие или сушеные листься наливая, для брожения творческих соков и укрепления духа перед тем, как за сочинение сладкозвучных своих еллонов приниматься.  Оная вода екзотерическая получает приятный полынный запах, вкус прегорький, особливо ежели смешивать ее с листьями мелко толчеными в равных долях, чего вкусу обыкновенному вытерпеть едва ли возможно. Некоторые люди от природы вовсе не могут терпеть полынных вещей; а иные от употребления оных претерпевают боль в голове и другие худые припадки."

            - Забавно, правда? - сказала Марина, склонясь над моим плечом. - Как вы только ее пьете.  Я попробовала разжевать листок - пахнет замечательно, но вкус совершенно невозможный.

            - То же самое мне говорил провизор нашей тушинской аптеки, - отозвался я, - кроме того, после отвара невозможно целоваться.

            - Это я стерпела бы, - Марина засмеялась, - ты представить себе не можешь, как я за этот год полюбила искусство. Я и тебя-то, Алеша, полюбила... ну, не только за это, но не в последнюю очередь. 

            - А если бы я ничего не сочинял?

            -  Зачем думать о том, чего нет, - поморщилась она. - Ты еще станешь великим аэдом, а я всегда буду с тобой рядом.

            Воду из Нового Света  я домой везти, разумеется, не стал, обойдясь купленной в аптеке морской солью, разведенной в обыкновенном кипятке. Из лаборатории была позаимствована вакуумная воронка. Крошеные, разбухшие листочки остались на бумажном фильтре, а в колбе зеленел густой и довольно неаппетитный на вид экстракт. Дома никого не было.  Я прибрался в своем закутке, настежь раскрыл окно, поставил на стол граненый стакан с охладившейся жидкостью, разделся и, как положено, натянул на голое тело дешевенький бязевый хитон, купленный накануне в тушинском магазине культтоваров. Лира дожидалась меня в футляре, все так же равнодушно и высокомерно поблескивая лакированным вишневым деревом. На мгновение мне захотелось бросить этот спектакль. "Советский экзотерик, - писал в свое время Коммунист Всеобщий, - смело расстается с вековыми предрассудками, и не блуждает по пустырям в поисках сельскохозяйственных сорняков, которые должны якобы напоминать ему о тщете земного пути и его собственной работы. Он призван прежде всего будить в новом человеке оптимизм, творческие силы, освещать дорогу вперед. Беседа с передовиками производства, прогулка по районам новостроек, первая полоса "Правды", повествующая о новых трудовых победах, иными словами, все напоминающее о радостях созидательной жизни  - вот что должно вдохновлять социалистическое искусство." Нет, с Коммунистом Всеобщим мне, пожалуй, все-таки было не по пути. Решительно отпив три крупных глотка из стакана, я закрыл глаза и положил пальцы на струны - однако через несколько секунд уже сломя голову мчался в наш совмещенный санузел, к благословенному и крайне необходимому мне водопроводу, а сразу после этого - и к журчащему унитазу, покрытому изнутри неотмывающимся ржавым налетом.  Мальчишкой, гостя у оренбургской бабушки, я однажды разжевал и проглотил крошечный стручок острого перца с ее огорода, после чего все утро носился по окрестным улицам, как сумасшедший, останавливаясь у всех водоразборных колонок.  В этот раз чувство было другим, но столь же отвратным - ибо мой отвар, одна из главных святынь экзотерики, оказался не просто "прегорек", но и чудовищно солон,  а в совокупности - положительно тошнотворен. Совета было спросить негде - и Петр, и Георгий, и Марина полагали, разумеется, что я давно уже в совершенстве умею совершать все обряды, полагающиеся аэду. Я долго полоскал рот ледяной водой, чистил зубы, мыл вакуумную воронку, чтобы сварить экстракт заново - и вдруг сообразил, что случайно бухнул в него столько соли, что состав моего первого раствора соответствовал не Средиземному морю, а скорее Мертвому. Заново приготовленным отваром я вначале ополоснул рот, чтобы привыкнуть, и только затем выпил его - не торопливо, как в тот раз, а мелкими глотками. Желудок мой протестовал уже не так сильно, и когда горечь и соль во рту чуть-чуть рассеялись, я открыл глаза, рассчитывая, как читал в книжках, увидеть окружающий мир (поросший бурьяном пустырь под окном, и хилые пожелтевшие березы, и очередь за картошкой, которую продавали ведрами прямо с грузовика мрачные люди в темно-синих ватниках, никогда не слыхавшие о Басилевкосе и Розенблюме) преображенным, цельным и прекрасным. Обладая начатками естественнонаучных знаний, я полагал, что пресловутая полынь содержит какой-нибудь неизвестный медицине легкий наркотик, действительно заставляющий бродить творческие соки. В таком случае становился понятным запрет на покупку травы в аптеке - Бог знает, к какому подвиду она принадлежала, и не разрушил ли процесс сушки необходимое аэду вещество. Прояснялась и зависимость действия отвара от места сбора. Однако голова моя, не подчиняясь теориям, вместо обещанного душевного подъема наполнялась только растущим раздражением.

            "Все погибло, - размышлял я, с ненавистью и отчаянием глядя на безмолвную лиру. -  Моего запаса эллонов хватит на год, в лучшем случае на два. Морочить голову Марине я смогу немногим дольше. Не своего занудного бывшего одноклассника она любит, а многообещающего аэда . С какой жалостью будут смотреть на меня и Петр, и Георгий, и Вероника Евгеньевна. Как она будет рассказывать о надеждах, которые подавал ее лучший аэд-схоластик, о том, как талантливо и старомодно тот писал, пока хватало юношеского запала, и наконец сломался.  Средство, а не цель, - вспомнил я слова Тани. - Разумеется, средство, а что же еще. Если чужие эллоны дают мне возможность примириться с жизнью, то свои будут означать полную победу над нею. Главное, я знаю, что могу писать не хуже дяди Глеба. Это вопрос времени, которого у меня до сих пор вечно нехватало. Времени, сосредоточенности, правильного настроения."

            Я снова закрыл глаза, и увидел Таню, удаляющуюся по склону выгоревшего холма: черная на фоне заката фигурка со склоненной головой. Смешно, что она называла доцента Пешкина, как и я, по имени-отчеству. И она меня бросила, подумал я, и он. Через два дня начинается семестр. Не представляю, как и с кем  я теперь буду работать в лаборатории. Не представляю даже, смогу ли я снова спокойно колдовать над ретортами, зная, что никогда больше не услышу лиры Михаила Юрьевича и его антинаучных доказательств существования Бога.

            Странный высокий звук заставил меня вздрогнуть и очнуться. Далекий от слышанных мною гармоний, он все же представлял собой последовательность нот - обнаженных, разрозненных, словно основа, требующая поперечных нитей. Я прислушался, уже начиная понимать, что раздается он только у меня в голове, и следует немедленно попытаться извлечь те же самые ноты из лиры, запомнить их и подобрать к ним единственно правильные слова. Экзотерические легенды обманывали - мир за окном вовсе не показался мне прекрасным,  я просто забыл о нем, и опомнился только с наступлением вечера. В глазах у меня рябили ноты и буквы греческого алфавита, но на листке бумаги был набело переписан эллон - недолгий, всего минуты на полторы, зато, несомненно, мой собственный. "Значит, для настоящего творчества действительно нужно страдание", размышлял я, уже переодевшись в светское и отдыхая на диване. У полыни оказалось крайне неприятное побочное действие: желудок мой совершенно расстроился, слегка успокоившись лишь с приходом родителей. Перед ними и исполнил я, сгорая от гордости, свое первое произведение - на следующий же день беспощадно высмеянное Петром и Георгием, после чего и выброшенное в мусоропровод.

 

 

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

 

            Если прищурить глаза, чтобы не видеть одутловатости лица и сухих морщин на руках, сжимающих раскрашенную люминесцентной краской лиру, то выходящий на подиум Златокудр Невский, с той же живописно растрепанной шевелюрой, что тридцать лет тому назад, в том же хитоне, кокетливо расшитом по мотивам Пикассо, в сущности, покажется тем же мальчиком, что и в годы нейлоновых плащей и первого искусственного спутника земли. Исаак же Православный уже годам к тридцати казался едва ли не семидесятилетним - да и вел себя, в сущности, как и полагается старику, теряющему с годами как навыки физической опрятности, так и романтическую привычку воспринимать любую драму в качестве трагедии.

            Иными словами, юность - понятие относительное.

            По большей части чувствуя себя далеко не старым человеком, я думаю, что моя юность, вероятно, кончилась летом 1978 года, когда я не по своей воле попал в известный всей Москве лазурный особняк недалеко от "Детского мира". Повод был самый пустяшный, однако самой встречи я ждал давно, понимая, что мой образ жизни не может не раздражать власть предержащих. Смешанные чувства владели мною, когда после нескольких минут нерешительного ожидания я толкнул, наконец, неподатливую дверь лазурного особняка: страх, и любопытство, и, если уж совсем честно,  некоторая гордость: интерес со стороны тайной полиции в известном роде означал косвенное признание моего таланта на родине.  Ничтоже сумняшеся, я уже полагал, что мы с приятелями известны на вольном западе: эллоны нашей троицы, как-никак, были напечатаны под одной обложкой с Бродским, Солженицыным, Ростроповичем. Очкастый стажер-француз, посетивший около года тому назад в Староконюшенном (Марина в тот вечер поехала в гости к матери), во-первых, выставил литровую бутылку коньяку, а во-вторых, долго и сочувственно качал головою, когда мы с Георгием и Петром наперебой жаловались ему на притеснения и хвастались машинописным альманахом, который выпускали мы тиражом в двадцать экземпляров вместе с литературными приятелями. (Помню, как тщательно выбирали мы оформление, в конце концов остановившись на полупрозрачных листках почтовой бумаги в голубой рамке, помню поиски машинистки и каллиграфа для переписывания гармоний, помню, наконец, безуспешные попытки распространения альманаха, чтобы покрыть расходы на издание). Переправленным с помощью француза за рубеж эллонам (в довольно посредственном переводе на русский) отвели весь экзотерический раздел в очередном номере набиравшего тогда силу эмигрантского журнала. Правда, в предисловии редакция сетовала, что наша группа (к тому времени мы уже называли себя группой) как бы замыкается в башне из слоновой кости и пишет так, словно советской власти не существует. В то же время отмечалась и бесчеловечность означенной власти, упорно не желающей признавать наших талантов. "Почти за десять лет активной творческой работы, говорилось в предисловии, у этой одаренной молодежи не появилось ни одной публикации на родине, двери гимнасиев для нее закрыты, а на хлеб ей приходится зарабатывать обычным для неортодоксальной советской интеллигенции способом: в котельных, в геологических экспедициях."  Тут была доля преувеличения: Петр действительно работал истопником, зато Георгий числился сторожем при Александровском гимнасии (куда мы в результате могли попадать бесплатно), а ваш покорный слуга зарабатывал техническими переводами и, в общем, не бедствовал. Время от времени Вероника Евгеньевна устраивала вечера для всей своей студии в гимнасии при каком-нибудь заводском Доме культуры (умоляя нас быть осторожнее с репертуаром); мы могли сколько душе угодно исполнять свои эллоны на открытых для всех желающих занятиях студии в подвальчике старого здания гуманитарных факультетов на Моховой; наконец, наш небольшой кружок собирался друг у друга на квартирах. До некоторой поры тайная полиция нас не трогала, но любой идиллии, как известно, приходит конец.

            Двери по сторонам коридора располагались с такой частотой, что помещения за ними, вероятно, были сущими клетушками. Так и оказалось: одно окно, едва помещающийся фанерный стол, несгораемый шкаф, и на внутренней стороне двери - плотничий гвоздь, на котором висел, источая запах утреннего дождя, серый габардиновый плащ старшего лейтенанта Зеленова.

            - Здравствуй, Татаринов, - он привстал со стула, обитого потрескавшейся  рыжеватой кожей.

            - Фмуб Сфуыфк, - отвечал я, пожимая протянутую руку.

            - Ох, аэд, все бы тебе драматизировать, - продолжал улыбаться мой старый товарищ (за миновавшие годы он отрастил канальские усики щеточкой и прибавил килограммов пятнадцать весу), - видишь, как разносит людей жизнь в противоположные  стороны. Можно ли было десять лет назад представить, что мы с кем! с Алешкой Татариновым! будем сидеть по разные стороны этого стола!  Помнишь кафе "Лира"? А портвейн на школьном дворе?

            - Здесь и впрямь довольно неуютно, - сказал я.

            - Что поделать, Алешка! Мы же на бюджете, мы обыкновенная, в сущности, советская организация, со всем положенным бардаком.  Работы выше головы. И при этом, - он понизил голос, - в сентябре весь экзотерический отдел собираются отправить на картошку в подшефный совхоз.  Твои дружки считают нас за кровопийц, душителей культуры, а мы, повторю, заурядные совслужащие. Куришь? - он протянул мне пачку той же "Явы", что много лет назад. - Фабрика "Дукат", к сожалению. Приходится самому подсушивать - зимой на батарее, летом на солнышке.

            Я закурил. Табак и в самом деле был хорошо просушен, и горел удивительно быстро. Во дворе за раскрытым окном какой-то старик сугубо штатского вида высаживал на клумбе белые и розовые флоксы. Панибратский тон Зеленова звучал ужасно фальшиво - в конце концов, мы никогда не были с ним друзьями, да и надрывных излияний я никогда не любил.

            - Только не нервничай, - предупредил он мой вопрос. - Рядовая дружеская встреча. Можешь считать, что я воспользовался служебным положением, чтобы повидать брезгующего моим обществом старого товарища.

            Я недоверчиво промолчал.

            - Ты ведь, я надеюсь, остался советским человеком, несмотря на грехи молодости? - осведомился Зеленов уже чуть менее фамильярным голосом.

            - Остался, - кивнул я, оставив "грехи молодости" без внимания.

            - Значит, найдем общий язык, непременно найдем, - он выдвинул несколько перекошенный ящик стола и достал из него сначала пухлый желто-бурый скоросшиватель, а потом - мой собственный кассетный магнитофончик, пропавший месяц назад из Староконюшенного переулка, и шесть кассет. - Воры пойманы, похищенное изъято. Распишись в получении, нам чужого не надо.

            - Кассет было больше сорока, - сказал я почти обиженно.

            - Мы возвращаем только пустые.  Понимаешь, полагается их все прослушать. Антисоветчину и идеологически ущербные произведения изымаем,  нормальное искусство возвращаем.

            - Когда?

            - Со временем. Ну и, конечно, в зависимости от найденного общего языка.

            Я оставил на ротапринтном бланке мгновенно расплывшуюся подпись и положил магнитофон с кассетами в портфель.

            - Хорошо, что поместился, - сказал Зеленов оживленно, - а то пришлось бы оформлять пропуск на вынос материальных ценностей. Представляю, как тебя накачали твои дружки перед этим визитом. Уже дрожишь: провокация, дескать, сейчас на выходе проверят портфель и обвинят в краже собственного имущества. Успокойся, здесь в такие дешевые игры не играют. Магнитофончик-то где покупал? Только не вздумай лгать Володьке Зеленову. Я же не для протокола.

            - Он совсем старый, - сказал я, - то и дело барахлит.

            - А все-таки?

            - На этот вопрос я отвечать отказываюсь, как не имеющий прямого отношения к делу, - вдруг сказал я.

            Этой фразе, как и всей системе ответов на вопросы тайной полиции (придуманной святым человеком Владимиром Альбрехтом), меня вчера долго учили озабоченные Петр и Георгий, но я не был уверен, что наберусь мужества ее употребить.

            - Слышали мы такие ответы, - хмыкнул Зеленов, - однако слышали и другое. Например, коллеги недавно рассказывали мне одну совершенно детективную повесть. Представь себе некоего студента-первокурсника, который получает от своего научного руководителя энное количество секретного вещества.  И меняет его у одного довольно подозрительного типа на какую-нибудь импортную безделушку, скажем, магнитофон. Не задаваясь вопросом, что с этим веществом произойдет дальше. А может быть, и задаваясь, однако не обладая слишком твердыми моральными принципами. Подозрительный же тип, допустим, продает его иностранному дипломату.  А научный руководитель исчезает за границей при таинственных обстоятельствах. И, надо полагать, является к своим новым хозяевам не с пустыми руками. Возникает законный вопрос о роли того студента-первокурсника во всей этой, прямо скажем, довольно неприглядной истории.

            - Все это было почти десять лет назад, - вырвалось у меня. - Вернее, ничего этого не было.

            Старший лейтенант  не знал,  что года три тому назад на дне рождения у Жуковкина (который после женитьбы виделся со старыми друзьями редко) Ваня Безуглов спьяну рассказал мне, как отобрали у него алембик с аквавитом в гостинице "Метрополь", и как твердо он стоял на своем: нашел на улице, держал в портфеле для личного употребления. Видимо, на самом деле он был более разговорчив, но секретным веществом аквавит никогда не считался.

             - А я и не говорю, что было, - легко согласился Зеленов, извлекая, впрочем, из скоросшивателя два листка бумаги и пробегая глазами машинописный текст. - Наша организация обычно не дает таким детективам разворачиваться до конца. Кроме того, лично я, если хочешь честно, считаю этого первокурсника вполне советским человеком, просто оступившимся.

            - Где же он оступился, по-твоему?

            - Об этом я и собирался сегодня поговорить. И, может быть, помочь тебе. Все-таки не хочется, чтобы у старого товарища были неприятности.

            - Я сугубо частный человек, Зеленов. Твоя организация не может мной интересоваться. Это напрасная трата денег и времени.

            - Быть частным человеком в наши дни  - непозволительная роскошь -  посмотрев на меня с некоторым ехидством, Зеленов снова раскрыл свой скоросшиватель.  - Частный человек встречается лишь с теми, с кем ему хочется. Если он аэд - сам выбирает темы и стиль, распространяя свои эллоны в кругу друзей и почитателей.   Но таких людей среди нас все меньше - тщеславие, во-первых, и назойливое государство, во-вторых, лишают нас этого удовольствия, столь необходимого для творчества.  Интересная мысль, правда? И какое интересное мнение о нашем государстве. К этой теме мы еще вернемся, - он не дал мне говорить, и слава Богу, потому что я оскорбился за память дяди Глеба и непременно сказал бы какую-нибудь глупость. - А пока давайте посмотрим, товарищ Татаринов, где и как вы оступились, вернее, оступались. Бог с ним, с аквавитом, дело давнее и вряд ли доказуемое. Однако после бегства вашего научного руководителя вы не пришли к нам, как полагалось бы советскому человеку. В результате органы узнают о факте измены родине лишь много лет спустя, да и то почти случайно. Университет вы закончили, хотя и не по алхимической кафедре, однако по специальности работать не возжелали, и от распределения уклонились. Пройдя творческий конкурс в Экзотерический институт, поступать в него почему-то раздумали. Уже четыре года вы, по сути, тунеядствуете.  Круг ваших знакомых вам известен не хуже, чем мне. Бездари, спекулирующие на чистом искусстве, использующие вас, как единственно талантливого среди них, в своих низких целях.

            - В каких? - я все-таки не удержался.

            - Ажиотаж вокруг так называемой подпольной советской экзотерики на Западе раздувается не в последнюю очередь благодаря усилиям вашего кружка, - заранее подготовленной фразой он, видимо, рассчитывал раздавить меня - человека, в сущности, пугливого и весьма далекого от политики, и, надо сказать, я струсил еще сильнее.

            Вряд ли стоит сейчас, спустя долгие и наполненные разнообразными событиями годы, в подробностях воссоздавать нашу встречу с Володей Зеленовым, благо подобные беседы, хотя и в чрезвычайно драматизированном виде, многократно описывались и в беллетристике, и в мемуарной литературе. В какой-то момент, впрочем, я взорвался и накричал на него (напомнив, как он мечтал бороться за идеологическую чистоту советской экзотерики, а в результате стал заурядным жандармом), в ответ он накричал на меня, кинув на стол номер парижского журнала, и театрально вопрошая, с чьей помощью я передал свои произведения в антисоветскую эмигрантскую публикацию и как распорядился гонораром. Мгновенно остыв, я вяло уверял его, что впервые слышу не только о публикации, но и о самом журнале.

            - Отлично, - с насторожившим меня равнодушием спрятав журнал обратно в несгораемый шкаф, Зеленов достал из ящика стола еще один томик в мягкой обложке. - Это все мелочи. Я с вами согласен, гражданин Татаринов. Эллоны - вещь неполитическая, и сажать вас за эту публикацию никто не собирается. Однако попробуем разобраться в другой детективной истории.

            Я уже говорил, что слово в той навеки исчезнувшей стране было Богом, и печатное слово - в особенности.  Оба собеседника в лазурном особняке свято верили в упомянутый ажиотаж, якобы подымавшийся на западе вокруг советской подпольной экзотерики. Глухая слава многих молодых аэдов держалась на одной-двух случайных публикациях в зарубежных университетских  альманахах; репертуар выступлений в гимнасиях подлежал самой скрупулезной цензуре; за слово давно перестали расстреливать, но и спокойной жизни тоже не сулили. Блаженные, наивные, золотые времена. Журнал, который я действительно видел впервые, назывался "Цщкдв Усыщеукшсы Ещвфн"" и выходил (тиражом в восемьсот экземпляров) частью на английском, частью на древнегреческом. Зеленов раскрыл его на закладке и протянул мне.

            "Высокие художественные достоинства полученного нами от недавно скончавшейся г-жи Н. списка с анонимной рукописи, а также некоторые обнаруживающиеся в нем реалии заставляют нас предполагать, что ее автором мог быть трагически погибший во времена сталинских чисток Ксенофонт Степной (Глеб Александрович Татаринов).  Окончательные выводы делать преждевременно, однако по стилю трактат местами напоминает "Письма к юному аэду", а его парадоксальная притягательность, весьма неожиданная в такой резко политической работе, в значительной мере обусловлена тем, что в текст острых антикоммунистических пассажей вкраплены эллоны, отличающиеся той же изысканностью и изяществом, как и все раннее творчество Ксенофонта."

            - Таким образом, в работе, якобы принадлежащей вашему дяде, гражданин Татаринов, обнаруживаются те самые эллоны, которые вы уже несколько лет исполняете, публикуете в вашем самиздатском альманахе, и даже частично напечатали в Париже. При этом они включены в произведение настолько антикоммунистического характера, настолько бьющее по всему самому дорогому, что есть у советского человека, - я заметил, что Зеленов косится в раскрытый скоросшиватель, видимо, справляясь с заранее составленным конспектом, - что возникает законный вопрос о моральном и политическом облике гражданина Татаринова. Поскольку вряд ли можно заподозрить вас в плагиате, остается предполагать, что вы - я называю вещи своими именами - анонимно поместили в буржуазном издании уже не упражнения в высоком искусстве, но отвратительный пасквиль. Так?

            - На этот вопрос я отвечать отказываюсь, так как он носит наводящий характер и в качестве такового запрещен уголовно-процессуальным кодексом, - сказал я, с невыразимым облегчением цепляясь за опасную, но реальную возможность сохранить собственную честь.

            Я вышел из лазурного дворца на душную Сретенку около двух часов дня, не в силах заставить себя взглянуть на зажатый в кулаке паспорт: по тогдашней Москве ходили слухи о том, что после таких визитов в документ могут запросто поставить штамп, аннулирующий столичную прописку.  Деловитые провинциалы теснились на дымящихся тротуарах, толкая друг друга объемистыми авоськами.  Возле памятника Крупской дорога была перекрыта, и адский жар исходил от свежеуложенного, рыхлого черного асфальта. В детстве всегда тянуло (и иногда удавалось) своровать горсточку горячей, незабываемо пахнущей массы и, обжигаясь, скатать ее в ладонях в твердеющий черный шар, который потом годами валялся в ящике стола или под кроватью.  "Пришло же какому-то идиоту в голову затевать ремонт в такое пекло, - размышлял я, глядя на полуголых рабочих, лениво кидавших асфальт совковыми лопатами, - впрочем, у нас всегда так".

            До Патриарших прудов я дошел пешком, изнывая от голода и жажды.  Знакомый книжный маклер в толпе библиофилов на Кузнецком мосту пообещал поискать для меня выпуск ЭЦщкдв Усыщеукшсы ЕщвфнЭб хотя честно признался, что никогда об этом издании не слышал. Перед тем, как я приступил к своей истории, Вероника Евгеньевна надела застиранный, тщательно накрахмаленный передник и накормила меня обедом - чрезвычайно вкусным, но безнадежно вегетарианским. Я долго следил, как она измельчала морковку и свеклу на крутящейся овощерезке, то и дело заменяя один цилиндр другим. В последнее время какой-то врач-самоучка лечил ее от начинавшейся стенокардии голоданием, диетой и ледяными душами.

            - У тебя сохранилась копия этого трактата? - спросила она.

            - Я все уничтожил, - сказал я, - такие вещи хранить рискованно.

            - Как странно, Алеша, ты, который всегда уверял меня, что в политику ни за что не полезешь, вдруг пускаешься в такие опасные эскапады, - она вздохнула и поморщилась, будто от боли в сердце. -  Доказательств у них нет, однако теперь от тебя не отстанут, и Бог знает, чем это кончится.

            - Из студии я могу уйти, чтобы никого не подводить.

            - Не говори глупостей. Господи, в какое мерзкое время приходится жить.

            Как всегда, мы сидели на кухне, под теми же портретами - хотя за миновавшие годы они успели запылиться и высохшая фотоэмульсия начала покрываться мельчайшими трещинами. Кто-то из великих говорил,  что время, которое на момент исполнения эллона как бы останавливается, после его окончания бежит с удвоенной скоростью. 

            - Вероника Евгеньевна, - начал я, - стоит ли овчинка выделки? В моем случае, я имею в виду. Алхимию я бросил. В Экзотерический институт меня не взяли. Жена от меня ушла, напоследок обвинив в бездарности, потому что худсовет их театра забраковал мои эллоны. В студии есть мнение, что свои лучшие вещи я написал в восемнадцать лет, а с тех пор только деградирую. Только вы меня поддерживаете, да Петр с Георгием, ну, разве еще отец и сестра. А теперь эти неприятности. Не найдется ли у вас чего-нибудь выпить, кстати?

            Моя наставница достала из холодильника четвертинку водки (я знал, что она держит ее в доме для компрессов) и без обычных протестов налила мне половину стакана.

            - В другое время я бы отвечать не стала, - сказала она, - ибо уже почти десять лет твержу тебе, что настоящему аэду не не к лицу задаваться такими вопросами. Но раз уж тебя так расстроил господин Зеленов, то скажу, что я, во всяком случае, тобой довольна, милый.  Ты работаешь много, ты работаешь старательно, ты работаешь плодотворно. Очень довольна, хотя...

            - Что? - насторожился я.

            - Никогда не забуду эллоны, которые ты здесь исполнял летом после первого курса. Видимо, ты в восемнадцать лет испытал какое-то озарение, а потом оно ушло, и для того, чтобы восстановить его, потребуется, может быть, еще много лет. И то если повезет.

            - Так они действительно были лучше нынешних? - я налил себе еще.

            - Они были другие. Помнишь, как ты подавал документы в Экзотерический институт? Твои поздние вещи прошли оба этапа конкурса, а ранние сразу же забраковали. Ты так и не объяснил мне, почему ты тогда забрал документы.  Ну, не надо, если не хочешь, - встревожилась она, - тебя и так уже все утро допрашивали. Ах, Зеленов, Зеленов, кто мог подумать, что он станет таким подонком. Как эта власть калечит людей.

            - Эта власть только вводит в соблазн,  как и любая другая власть, - сказал я, допивая остаток водки из карликовой бутылочки, - а уж поддаваться ему или нет - дело нашей собственной совести.  Принесите мне, пожалуйста, лиру, хитон и венок, Вероника Евгеньевна.

 

 

 

1992-1994